Его слова словно сами требовали тишины, хотя время от времени слышались одобрительные возгласы, или кто-то выражал отвращение по мере того, как каждое событие представлялось в деталях. При рассказе о силовом захвате трона Лаэрта послышался злобный рокот. Но после того, как Одиссей закончил повествование сообщением о том, как отряд добрался до горной цепи Тайгет и посмотрел вниз на долину Эврота, тема больше не упоминалась. Однако итакиец не испытывал разочарования. Он понимал, что знать Греции — это непростая аудитория. Если они говорят, меняется жизнь. Посему такие люди знали, когда не выступать с комментариями и сдерживаться, а когда нужно высказываться.

— Ты произвел на меня впечатление, Одиссей, — заявил Тиндарей. — Ты — достойный претендент, даже среди тех людей, которые здесь собрались. И я сочувствую тебе из-за утраты трона твоего отца, который принадлежит тебе по праву рождения.

Рабы принесли еще еды и вина, и после окончания рассказа Одиссея шум пира накатил на собравшихся за столом, словно волна. Агамемнон склонился к итакийскому царевичу.

— Ты кажешься находчивым человеком, друг. Похоже, бессмертные боги тебя защищают. Давай проверим и твою рассудительность. Помоги нам разрешить спор.

— Если получится.

— Хорошо. Мы обсуждали вопрос сохранения мира между греческими государствами.

— Мира? — переспросил Одиссей, словно это было новое для него слово. — Какой мир, если Эпигоны ведут войну против Фив?

— Война закончилась, — сообщил Диомед. — Мы нанесли им поражение и взяли город. Мы отомстили за наших отцов. Теперь воцарился мир.

Одиссей посмотрел на воина со шрамом на лице, который определенно считал долгом чести отомстить за отца и, как воин, гордился своими достижениями.

— Знакомство с сыном Тидея — честь для меня. Его слава уже превосходит славу его отца. И я благодарю вас за то, что сообщили мне новость. Но спросили вы себя о том, когда остановится этот цикл? Разве следующее поколение жителей Фив не захочет отомстить за своих погибших отцов? Разве у каждого из нас нет семенной вражды, которая идет еще со времен наших дедов? Я слышал, что даже Агамемнон и Менелай хотят смерти Эгиста за убийство их отца. В наших государствах имеются барьеры, мешающие миру. Мы так заняты, мстя за проступки и обиды, совершенные против наших предков, что никогда не сможем жить бок о бок друг с другом. Греция сдерживает свое развитие из-за нерешенных споров семей воинов.

— Что я вам говорил? — победно и громогласно воскликнул Тиндарей. — Эй, Агамемнон! И ты, Диомед, эхом повторяющий все эти разговоры об объединении всей Греции! Это чушь, и вы знаете это.

— Я не говорил, что это чушь, господин, — осторожно добавил Одиссей, беря сосуд с вином у проходившего мимо раба. — Воины всегда сражались с тем, кого выбирали. И наши отцы делали себе имя и богатство при помощи копья и меча. Но времена меняются. По всей Греции расцветает торговля, она ведется и с другими народами, проживающими за морями. Кажется, что эпоха вражды сменяется временем единства. Наши враги теперь являются нашими соседями, и неважно, нравится нам это или нет.

— Так будет мир или нет, даже при условии кровной вражды? — спросил Менелай. Это был молодой человек с хорошей фигурой, рыжевато-каштановыми волосами, редевшими на макушке, и черной бородой. Бледное лицо казалось властным, но добрым. Однако он хмурил брови, обращаясь к Одиссею. — Например, я никогда не прощу двоюродного брата за убийство моего отца, даже если мой брат может с этим примириться. Это бесчестье для моей семьи и меня самого.

— Этот вопрос решать тебе, Менелай, — ответил Одиссей. — Что касается меня, то я считаю, что есть одна вещь, способная объединить греков.

Агамемнон сложил руки на коленях и снова посмотрел на Одиссея нейтрально и бесстрастно.

— И что же это?

Одиссей не стал отмечать сразу же, а взял кусочек жареной кабаньей туши с тарелки, стоявшей перед ним, и отправил в рот. Он пережевал мясо, запил вином и только потом посмотрел в холодные голубые глаза Агамемнона.

— Общий враг объединит Грецию. У нас один язык, мы почитаем одних и тех же богов. Поэтому Греции нужен какой-то чужестранец, который их не почитает. Подойдет любой иноземец, говорящий на непонятном языке, который даст нам основания с ним сражаться. Нужно это и клятва царей, самая священная и связующая клятва из когда-либо дававшихся.

* * *

Спартанское вино было крепким и уже ударило Эпериту в голову. Везде вокруг него товарищи добавляли шум к общей какофонии, вино развязывало им языки. Трудолюбивые рабы постоянно подносили мясо и питье, женщины только улыбались или апатично кивали в ответ на предложения и замечания пьяных воинов, обращенные к ним. Рабы демонстрировали поразительное терпение, хотя его многократно испытывали. Рабыни давно привыкли к вниманию сотен похотливых мужчин во дворце. Они улыбались и флиртовали, но выскальзывали из их объятий словно ветер с гор, направляясь назад на кухню, в кладовые или винные погреба, пока их исчезновение успевали осознать воины.

Вскоре с людьми Одиссея уже беседовала группа воинов, сидевших рядом. Они приехали из Линда, города на острове Родос. Их очаровали рассказы о приключениях итакийцев, и им сочувствовали и даже испытывали ярость, когда услышали о том, что итакийского царя свергли в их отсутствие. Родосцев возмущало то, что Итакой, о которой они раньше никогда не слышали, станут управлять иноземные захватчики. Они сами жили на острове и понимали, что такое морская граница. В таком случае чувство родины, принадлежность к определенной земле гораздо сильнее.

С этого момента родосцы воспринимали итакийцев в изгнании, как своих. В дальнейшем обе группы встречались каждый вечер в большом зале и всегда сидели рядом на протяжении тех месяцев, пока оставались в Спарте.

Представители Родоса прибыли одними из первых и уже несколько дней находились в городе. Второй человек после их командира оказался порывистым и дерзким воином жутковатого вида. Его звали Гиртий, и он быстро подружился с Галитерсом — возможно, оттого, что оба занимали одинаковое положение.

— Вот он, — объявил Гиртий Галитерсу, но достаточно громко, чтобы его услышали все итакийцы, и показал толстой рукой, жесткой от мускулов, на невысокого хрупкого человека, сидевшего с представителями высшей знати. — Царевич Тлеполем с Родоса. Более красивого и достойного грека еще не рождалось. Именно он женится на Елене.

Эперит увидел молодого человека с детским лицом, который пытался отрастить бороду, но пока еще не смог накачать никаких мускулов, о которых стоило бы говорить. Он глупо улыбался, сидя позади группы претендентов на Елену. Светло-каштановые локоны падали ему на глаза, и Эперит подумал: молодой царевич выглядит совсем не к месту среди таких гордых людей.

Затем Гиртий назвал других царей и царевичей, которые уже прибыли. Эпериту никогда раньше не доводилось видеть таких славных людей, собравшихся вместе. Он посчитал почти невероятным то, что за такое короткое время поднялся с отверженного своей страной до одного из приближенных к высшей знати мира, говорящего на греческом языке. Перед ним сидели люди, в коллективную власть которых было трудно поверить. Когда соберутся все, то они будут представлять все народы и династии, имеющие хоть какое-то значение во всей Греции. Отцы большинства обладали легендарной славой, но многие являлись великими воинами и сами по себе. Еще важнее казалось то, что они представляли становящуюся зрелой молодежь греческой знати.

До того, как Гиртий успел назвать всех с сообщением родословных, в зал вошла новая группа мужчин, одетых в черное. Все глаза повернулись к ним, когда они приближались к двум одинаковым тронам, где сидели Тиндарей и Икарий.

— Мирмидоняне, — проворчал Гиртий, и Эперит узнал среди них своего приятеля Пейсандра.

Они остановились перед сидевшими группой царями и поклонились, потом рассеялись среди толпы. Это произвело впечатление на Эперита, потому что хорошие манеры являлись признаком людей чести. Поэтому он не мог понять враждебности в голосе Гиртия. Перед двумя тронами остался только один человек, который стоял с напряженной спиной и вроде бы чувствовал себя неловко. Юноша видел его только со спины, но догадался, что они с ним одного возраста, хотя этот воин оказался выше и более сухощавым. Поскольку он был во главе мирмидонян, Эперит предположил, что это их лидер Патрокл. Тиндарей жестом предложил ему присоединиться к группе царей. Раб принес табурет, но к удивлению Эперита, его поставили на полу перед возвышением, где сидели остальные цари и царевичи.