– Теперь ты снова моя кроха, – нежно произнес Джереми, целуя невесту.
Он вынул из вазы, стоявшей на туалетном столике, белую полураскрытую розу и воткнул ее в волосы Мэри…
Майкл Хадсон во время церемонии хранил гробовое молчание и выглядел задумчивым, хотя Джереми при первой же встрече удалось расположить к себе будущего тестя.
– Милый парень, – признался он потом дочери, – вот только не знаю, каким мужем он тебе станет…
Когда шумная компания высыпала из здания мэрии на зеленую лужайку, Джереми расставил всех гостей рядами, установил «Асахи» на штатив и поставил камеру на автоспуск. После чего успел подхватить на руки молодую жену и усадить ее себе на плечо.
Снимок получился ужасно смешной: Мэри хохочет, ветерок треплет ей волосы, а Джереми с комичной суровостью взирает на нее снизу вверх… Отец новобрачной, чуть прищурившись, глядит на молодую чету – по выражению его лица ничего нельзя прочесть. Карен стоит под руку с Питом, на ее лице отчетливо читается черная зависть.
Эту фотографию Мэри хранила по сей день…
Неужели все это было с нею? Нелепость, чушь… Все это произошло с другой женщиной, в другой жизни. Жалеет ли она о случившемся? Но об этом надо спрашивать у той, другой Мэри. Новая же, не знает жалости ни к милым воспоминаниям, ни к себе самой…
Мэри в который раз взглянула на часы. Только половина четвертого. В комнате за стеной посапывает теплый комочек. Господи, какая же она неблагодарная тварь! Разве можно жалеть о том, что было, забывая о том, что есть? Ради этого теплого комочка она осталась в живых. Ради него вытерпит все. И ради него будет счастливой, черт подери!
На стене спальни тени от ветвей, покачивавшихся от ночного ветерка, причудливо переплетались. Словно загипнотизированная глядела Мэри на их танец, стараясь ни о чем не думать. Как бы не так…
Вскоре после свадьбы молодые по обоюдному согласию переехали в Лос-Анджелес, где сняли небольшую квартирку. В одной из комнат Джереми намеревался оборудовать съемочный павильон. Но денег у него хватало лишь на мало-мальски приличную аппаратуру. У Мэри же были кое-какие сбережения. После окончания школы она два года честно отработала литературным секретарем отца, чьими книгами зачитывались до одури обыватели.
Создав пару-тройку серьезных романов, Майкл Хадсон понял: чтобы прокормиться писательским трудом, надо быть непритязательнее, и стал старательно убеждать самого себя в том, что нет ничего важнее, чем дарить людям радость. Порой он доверял дочери сочинение целых глав, нередко вставлял в романы ее стихи, а часть гонораров исправно перечислял на ее банковский счет.
– Этих денег нам вполне хватит на первое время, – утешала Мэри взгрустнувшего мужа. – Вот увидишь, дела твои скоро наладятся, и тогда…
– И все-таки меня тошнит от перспективы сесть на шею жене, – вздыхал Джереми.
– Как? Как ты сказал? – хохотала Мэри. – А знаешь, в такой позе заниматься любовью мы еще не пробовали!
Заканчивались подобные разговоры в постели, где у молодой пары не было ни проблем, ни печалей. Будь Мэри чуть поопытнее, она бы поняла, какого восхитительного любовника подарила ей судьба в лице Джереми. Сама же она оказалась на диво способной ученицей, – по крайней мере, так утверждал Джереми, покрывая поцелуями ее пылающее после любовных утех лицо.
Очень скоро выяснилось, что даже при таланте, которым Господь наделил Джереми, найти для него работу в Лос-Анджелесе – задача не из простых. К тому же, когда ему приходилось снимать фотомоделей для рекламы, он выкладывал кругленькие суммы стилисту за прическу девушки, а визажисту за макияж. Если прибавить к этому неизбежные расходы на фотоматериалы и печать фотографий, то арифметика выходила неутешительная.
Когда Джереми делалось особенно грустно, он принимался снимать жену. А поскольку случалось это частенько, Мэри вскоре могла похвалиться портфолио, достойным профессиональной фотомодели. Впрочем, о карьере такого рода ей с ее росточком нечего было и мечтать, да Мэри и не мечтала, вынашивая совершенно иные планы.
Узнав, сколько стоит курс обучения в школе визажистов, Мэри схватилась за голову: жалких остатков ее прежнего богатства для воплощения в жизнь этой идеи явно недоставало. Тогда она обратилась за помощью к отцу, – в первый и последний раз, – клятвенно заверив Майкла, что вскоре вернет ему все до цента. Джереми хранил угрюмое молчание…
Майкл откликнулся тотчас же, выслав требуемую сумму. Однако письмо его искренне опечалило дочь. И дело было тут вовсе не в том, что он противился ее затее, – нет, отец лишь умолял Мэри не бросать стихов. Дело было в другом. Письмо отца было насквозь пропитано откровенным неверием в ее Джереми, в его силы, талант, даже в его любовь к ней… Прочтя письмо, Мэри горько заплакала, а Джереми, стоя перед нею на коленях и покрывая поцелуями ее руки, твердил, что все будет хорошо. И снова, в который уже раз, постель оказалась единственным прибежищем от горестей для них обоих…
На курсах Мэри, по словам одной из преподавательниц, оказалась единственной, кто не знал, с какого конца открывается тюбик губной помады. А что удивительного? Ведь она лишь смутно помнила, как мать что-то эдакое делала перед зеркалом, а в школе в отличие от абсолютного большинства подруг откровенно презирала косметику, считая ее изысканной формой лжи.
Поначалу над нею подтрунивали вовсю, но вот начались уроки рисунка и Мэри изумилась себе самой. Она стала рисовать так легко, как плывет щенок, брошенный в реку, не подозревавший до этого в себе подобной способности.
Постепенно шутки смолкли, сменившись откровенно завистливыми перешептываниями.
Когда дело дошло до практических занятий, Мэри стремительно обставила однокурсниц.
Теперь вокруг нее словно образовался вакуум. Преподаватели расхваливали «малышку» на все лады, подруги скрежетали зубами… Ей же хотелось кричать: «Не знаю, ради чего делаете это все вы, а я – ради моего любимого! Что странного в том, что мне легче, чем вам?»
Взрыв был неизбежен. И вот однажды самая лихая студентка, француженка Николь, раздосадованная очередным триумфом «малявки» на экзамене, плеснула Мэри в лицо кокаколой из бумажного стаканчика и подожгла при всех ее конспекты. И нервы той не выдержали. Вспомнив детские игры с мальчишками, Мэри вихрем налетела на крупную Николь, повалила ее и, оседлав, принялась поливать кока-колой, но уже из бутылки.
Вошедшая директриса в буквальном смысле слова онемела, затем объявила, что обе отчислены. Если Николь сертификат об окончании курсов, помещенный в рамочку, нужен был лишь для украшения собственного будуара, то для Мэри он был залогом всего, в том числе и семейного счастья. По крайней мере, так она чистосердечно полагала…
Вечером, собираясь домой, преподавательница рисунка, добрейшая миссис Густавсон, услышала глухие рыдания. Немалых трудов стоило ей извлечь скорчившуюся в три погибели Мэри из уголка вестибюля, где та пряталась за кадушкой с пальмой. Взглянув в ее зареванное лицо, миссис Густавсон потребовала исчерпывающих объяснений. Получив таковые, долго не могла опомниться, затем неожиданно спросила:
– Кто, говоришь, оплатил твое обучение на курсах?
Мэри ощетинилась, услышав в словах преподавательницы скрытый упрек в адрес ее драгоценного Джереми.
– Ого, вот это глазищи! – улыбнулась миссис Густавсон. – Девочка, да ты, сдается мне, крупно попалась… Ну ладно, утрись. Посмотрим завтра, что можно придумать, а пока ступай-ка ты домой, под крылышко к возлюбленному. Глядишь, с такой женушкой, как ты, он станет когда-нибудь вторым Эйведоном [1]…
Мэри так и не узнала, что такое придумала миссис Густавсон, но на следующий же день ей выдан был вожделенный сертификат – на целых три месяца раньше положенного срока.
Домой она летела словно на крыльях. Вбежав в квартиру, запыхавшаяся Мэри увидела Джереми – голый до пояса, он сосредоточенно отрабатывал некий замысловатый прием карате. Мэри всячески поощряла то, что муж не бросает тренировок, ведь по его словам, это помогало поддерживать в форме не только тело, но и дух, а сейчас для Джереми это было особенно важно.
