Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Надо отойти подальше от Тимура и его сбившихся в плотную кучу солдат. Не дай Бог, еще на помощь кинутся… Страх не страх, но какое-то неуютное чувство в груди. Оно добавляло ярости ударам, и Дмитрий тут же направлял лошадь в образовавшуюся в рядах противника брешь, отходя от Тамерлана все дальше и дальше.

“Сейчас, – думал он. – Сейчас я откроюсь. И все”. Но не открывался, а защищался и рубил сам.

– Ну же! – заорал он по-русски, подбадривая себя. – Ну же…

И тут подсекли ноги его лошади. Она отчаянно заржала и стала заваливаться. Дмитрий падал вместе с ней. Медленно. Время словно растянулось, стало неповоротливым и тягучим. Тогда он заставил себя разжать пальцы и выпустить рукоять бастарда. Меч падал столь же медленно, как и он сам.

Удара о землю Дмитрий не почувствовал, лишь на мгновение потемнело в глазах – он вырубился, отключилось и его шестое чувство, и поэтому удара мечом по голове он не почувствовал. Просто тьма перед глазами вдруг сменилась ослепительным сиянием. А потом мир взорвался болью, и он понял, что боль имеет свой цвет – кромешно-черный.

“Или пробуждение, или смерть…” – успел подумать он.

Из тьмы беспамятства он выползал медленно, как из трясины. Когда Дмитрий осознал, что снова вернулся в бытие, то попробовал пошевелиться – и не понял, что из этого вышло. Тела не чувствовалось. Тогда он попробовал открыть глаза. Над ним парило расплывчатое темное пятно. Он тупо смотрел, ожидая, когда вернется четкость восприятия.

Пятно шевельнулось. Дмитрий почувствовал чьи-то прикосновения, ощутил собственные губы и терпкий, отдающий травами вкус питья на языке. Он сделал глоток, потом второй. Очертания пятна стали резче. Что же будет дальше?

Он быстро утомился, прикрыл веки и то ли заснул, то ли снова впал в забытье. А когда очнулся (или проснулся?) и вновь открыл глаза, над ним склонилось озабоченное личико Зоррах.

Дмитрий не умер. Но и не проснулся.

* * *

Волы тащили повозку медленно, со скрипом. Развалившись на подушках и потягивая из пиалы шербет, Дмитрий смотрел на ряды величаво проплывающих мимо плодовых деревьев. В углу на застланном ковром дне повозки сидели готовые вскочить по первому знаку Зоррах и индийская танцовщица, подаренная Халиль-Султаном. Обе до глаз закутаны платками, дабы не открывать лиц взглядам посторонних мужчин. Зоррах держится хозяйкой – надо же, девчонка верховодит индианкой!

На козлах делал вид, будто правит волами, Як Безумец; у ног его лежал бурдючок с вином.

Допив шербет, Дмитрий отставил пиалу и поднял руку, коснувшись толстого рубца, пересекающего висок и щеку. Повязку джавляк снял два дня назад. Кто бы мог подумать, что дервиш явится выхаживать его – и преуспеет в этом благом начинании.

Дмитрий смотрел на сады и молчал, усмехаясь здоровой половиной лица.

– Ладно, пусть будет так, – прошептал он по-русски. – Где бы я ни был на самом деле, больше дурака валять здесь не стану.

Глава двенадцатая. ЭМИР

Звуки струн. Протяжные. Вибрирующие. Долгие и певучие.

Тонкие, гибкие пальцы действуют умело и сноровисто: прижимают толстые жилы струн меж выпуклых ободков ладов, колеблют их, то оттягивая, то отпуская. Пять тонких девичьих пальцев, растущих из узкой ладошки, расчерченной причудливым ярко-оранжевым узором.

Тягучие звуки струн. И скрип колес повозки – тоже тягучий. Они не мешают друг другу, сливаясь в одну заунывную мелодию, которая как нельзя лучше подходит к той точке времени и пространства, где звучит – средневековью и обозу, медлительно тянущемуся за ушедшим вперед войском.

Точеная, как у фарфоровой пастушки, фигурка индианки, изогнувшись, застыла над округлой декой ситара. Может, инструмент, на котором играла для него Кама, вовсе и не ситар, но Дмитрию было все равно, как он называется.

Погруженный в полудрему, подпихнув под бок подушку, он полулежа смотрел сквозь приспущенные ресницы на играющую девушку. На матово-черные, туго заплетенные волосы, охваченные над смуглым и гладким лбом белой нитью тонкой серебряной цепочки. На сосредоточенную складку, залегшую меж изогнутых, словно натянутый лук, густых бровей. На бисеринки пота, выступившие на верхней губе. На смуглые округлости упругих девичьих грудей, выглядывающих из выреза расшитой цветным шелком безрукавки. На маленькие конусы твердых сосков, которые будто желали пробить тонкую ткань и вырваться наружу. На темные хрупкие запястья в плену громоздких браслетов, позванивающих маленькими колокольчиками. На округлые колени, обрисовывающиеся под юбкой. На браслеты на щиколотках и розовые, беззащитные ступни. Нежные, как у ребенка. Она и есть ребенок…

– Хоп[45], – произнес он. – Довольно, Кама.

Она тотчас прекратила играть, отложила в сторону инструмент и замерла, покорно ожидая других пожеланий господина, чтобы тут же выполнить их.

Он не знал настоящего имени этой танцовщицы и не хотел его знать. Он дал ей новое. Обычная практика, бытующая здесь: человеку, попавшему в рабство, частенько давалось новое имя, чтобы драгоценный язык хозяина ненароком не повредился при произнесении варварских созвучий. Теряешь свободу – теряешь все.

Миниатюрную красавицу-индианку с точеной фигуркой богини Дмитрий назвал Камой. Почему? Он и сам толком не понимал. Наверное, в насмешку над самим собой. Вся Индия сводилась для него к нескольким понятиям: йог, слон, ситар, санскрит, кама-сутра… Обширнейшие познания, нечего сказать. А слово “кама” означает “полное удовлетворение физических желаний”.

В любой, даже самой горькой и глупой шутке есть, как известно, доля истины. В его насмешке над собой она, истина, несомненно присутствовала: девчонка была не просто красива, а сумасшедше красива. Встреться ему такая случайно где-нибудь на улице Питера там, в будущем, и он бы, наверное, с отвисшей челюстью понесся вслед и в лепешку разбился, лишь бы завязать знакомство. Да, поистине царский подарок сделал ему Халиль-Султан.

Она сидит на расстоянии протянутой руки, доступная и покорная. А ему от ее покорности муторно. Дмитрий привычным уже движением погладил пальцами рубец на щеке.

– Налей мне кислого молока, Зоррах.

Зоррах, притихшая было, пока Кама играла на ситаре, встрепенулась, нацедила из бурдюка большую пиалу и поднесла. Дмитрий с удовольствием выпил кислого, бьющего в ноздри молока. Гарем, хмыкнул он про себя, маленький такой, но все же самый настоящий. И все его радости при нем: Зоррах ревновала к Каме, и ревновала люто. Ревность ее не ведала границ, и границы пришлось устанавливать ему самому.

– Не помыкай ею, она тебе не служанка, – строго сказал он Зоррах. А потом, подумав, добавил просто и буднично: – Ослушаешься, продам тебя.

Не ожидавшая услышать ничего подобного, Зоррах глянула на него, согнулась, как от удара, и разрыдалась.

– Перестань реветь и подними лицо, – велел он девочке, заглянул в ее испуганные глаза, утер мокрые от слез щеки и сказал: – Будь ей как сестра, и я всегда буду доволен.

Единственного внушения хватило, чтобы воцарился мир. Или видимость мира.

Спина затекла – слишком долго нежился. Дмитрий повел плечами, разминая мышцы. Хватит разлеживаться на коврах и подушках, пора проветриться. Он сел и потянулся было за сапогами, но Кама опередила, быстро схватила обувь и подала.

Отодвинув колышущуюся под легким ветерком занавесь, Дмитрий спрыгнул с неторопливо ползущей повозки. Их теперь было целых четыре. Одна – для него самого и сундуков с золотишком, вторая – для Зоррах и Камы, третья – для всяческого оружия, панцирей, кольчуг и седел, а четвертая – для прочего скарба, юрт и всякого хозяйственного барахла. Джафар позаботился обо всем на совесть. Кривой, казалось, и про торговлю свою позабыл, перестал прибедняться, сбросил старый залатанный халатишко, обтянул брюхо добротной тканью и ходил теперь степенно, по-хозяйски заложив руки за спину, единственным своим оком зорко оглядывая вверенное добро. Он купил несколько невольников, а заодно нанял в охранники четверых солдат из числа новоиспеченных калек, болтающихся при обозе. Фатиму торговец пристроил к девчонкам: та их холила и носы им вытирала. Да, к новой должности Джафар относился с достойным всяческих похвал рвением.

вернуться

45

Хоп – хорошо.

71
{"b":"15783","o":1}