Безучастная физиономия дервиша дрогнула, он на миг растянул рот в слабом подобии улыбки, и снова на лицо его вернулась равнодушная мина. Як Безумец выставил вперед руку, словно хотел остановить Тимура.

– Не спрашивай, – произнес он. – Ни о чем не спрашивай. Не уподобляйся глупцу, прыгающему через ступени. Все в мире происходит лишь Его велением. Все, что происходит Его велением, – во благо. Что можем такие, как мы? Подчиняться Его велениям и славить Его… Як! – вдруг гортанно вскрикнул джавляк и, подняв руки, прищелкнул пальцами. Дервиш приподнял правую ногу и впечатал пятку в войлок, застилавший пол палатки. – Лаки-лаки-тун… лаки-лаки-тун… – забормотал он.

На глазах эмира Як Безумец пустился в пляс, отщелкивая ритм пальцами. Он запрокинул бритую голову, закрыл глаза и танцевал, приговаривая, будто играл на бубне:

– Лаки-лаки-тун… Лаки-лаки-тун…

Неожиданно джавляк оборвал танец и, замолчав, замер на месте. Он всем корпусом резко развернулся к Тимуру и, глядя на него горящим взглядом, произнес:

– Вижу… Вижу переправу войск через великую реку… Вижу муть речной воды… Вот она, твоя последняя ступень, эмир. Запомни это. Запомнишь?

Тимур сжал золотое колечко в кулаке и ответил:

– Запомню.

Як Безумец глубоко вздохнул и повел плечами под драным своим рубищем, будто освободился от тяжкого груза.

– Ты родом из Мазандерана[35], святой брат? – спросил Тимур.

С джаляком они говорили на фарси, и говор дервиша отличался от привычного Тимуру самаркандского произношения. Як Безумец пялился на чашу, которая по-прежнему валялась у его ног. Казалось, он полностью поглощен ею, но Тимура услышал. И, не отводя взгляда от чаши, ответил:

– Может быть, из Мазандерана… – но заговорил при этом так, будто всю жизнь провел в Бухаре или ее окрестностях. – А может, и нет… – последние слова Як произнес на чистейшем тюркском наречии. – Где родина сухой колючки, что ветер несет по пустыне? Она не помнит…

Больше дервиш не сказал ни слова, и Тимур отпустил его с миром. Пожелай эмир узнать еще что-нибудь, даже клещи палача не смогут вырвать у каландара нужных слов. Зачем же прилагать усилия, раз они пропадут втуне?

Тимур поднял левую кисть, на мизинце которой в полумраке бледнело золото колечка. Того самого, что он извлек из щели. Как оно попало туда, Тимур не ведал, но его неведение было неважно. Главное – о кольце знал джавляк. Полубезумный провидец.

* * *

Солнечный свет, такой яркий после сумрака шатра, заставил его зажмуриться. Дмитрий утер ладонью выступившие слезы и огляделся. Что-то изменилось… Он постоял, осознавая изменения вокруг себя, и вдруг догадался: мир поблек. Небо уже не сияет прежней синевой драгоценного камня, а трава посерела и словно выцвела. Он почувствовал страшную усталость. Плечи отяжелели и тянули к земле. Хотелось лечь ничком. “Что со мной?” – спросил он себя. И сам себе ответил: “Не знаю. Жаль-, что он был не один”. И поплелся в обоз, на ходу шевеля плечами, словно пытаясь снять с них невидимый, но тяжкий груз.

К повозке Джафара Дмитрий тащился, казалось, целую вечность. Но когда завидел ее, уже слегка развеялся и почувствовал себя чуть веселее. Однако вспоминать о своем “налете” на эмирский шатер не хотелось. Ох, как не хотелось… И как жаль, что Тамерлан был не один…

Дмитрий облизнул губы, предвкушая, и утомленно прикрыл веки.

– Джафар! – рявкнул он, усаживаясь у колеса повозки и с наслаждением опираясь на него спиной.

Шаги, которые он услыхал погодя, были слишком легки для туши кривого маркитанта.

– Зоррах? – спросил он, не открывая глаз.

– Я.

“А где Джафар?” – хотел было спросить Дмитрий, но не спросил. Как всякий правоверный мусульманин, Джафар обагряет руки кровью неверных – ибо так повелел Тамерлан.

– Вина принеси, – сказал он. – Много принеси.

Легкий шорох платья. Дмитрий ждал. Зоррах обернулась быстро.

– Я принесла.

– Дай, – приказал он и протянул руку. Объемистый бурдюк звонко булькнул, когда он, не глядя, перехватил его за гибкую горловину.

– Уходи.

Грубо велел. И чуть не задохнулся, когда в него буквально ударило волной горечи детской обиды. Веки были тяжелыми, словно бетонные плиты. Он не поднимал их, но не промахнулся, перехватывая девчачье тонкое запястье.

– Останься, – сказал он спокойно.

Она послушно замерла, сидя на корточках рядом с ним. Не нужно было открывать глаз, чтобы знать, в какой позе она сидит. Дмитрий откупорил горловину бурдюка и, запрокинув голову, стал глотать вино, не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Единым духом он выпил треть и только после этого опустил бурдюк на колено и утер мокрый рот рукавом.

– Так… – сказал он по-русски. – Хмелеть не хмелею, но голова проясняется. Мои мне поздравления… Крокодил Гена, как ты мне помог, ты б только знал! “Коркодил”… Лютый зверь, писающий на пальмы…

Дмитрий коротко рассмеялся. Еще учась в Политехе и роясь в библиотеке, он случайно наткнулся на сборник древнерусских летописей и прочих памятников и ради любопытства взял домой. Одной из рукописей, опубликованных в книге, были записки о сказочной стране Индии. Короткая рукопись, напечатанная старым, дореволюционным шрифтом, развеселила его до слез. Особенно он хохотал над тем местом, где средневековый автор повествовал о “лютом звере коркодиле”, имеющем обыкновение мочиться на пальмы, отчего они загорались ярким пламенем. Именно воспоминанию о “коркодиле” и был обязан своим рождением воинственный народ, к которому якобы принадлежал Дмитрий. Ядреная помесь самураев и спартанцев. – Пописает коркодил на пальму – и она – ффухх! – и загорится. Круто… Он то бормотал, то приникал к бурдюку, пока не опустошил его – небольшой бурдючок же, литра на три. Зоррах сидела рядом, тихо, как мышка, испуганно поблескивая черными глазами. Он потряс пустым кожаным мешком и потребовал:

– Принеси еще.

Она послушно поднялась и принесла следующий. Дмитрий присосался к нему и на какое-то время словно отключился от мира. Ему стало хорошо – сидеть вот так, зажмурившись, и втягивать теплое винцо, будто он сам – бурдюк, который во что бы то ни стало надо заполнить по самое горлышко.

Когда заиграла свирель, он позабыл сделать очередной глоток, и вино потекло ему на грудь. Дмитрий разлепил тяжелые веки и повернулся на звук. Рядом, скрестив ноги, сидел невесть откуда взявшийся дервиш и наигрывал нечто протяжное и тоскливое.

– А-а… Это ты, Як, – протянул он, ворочая непослушным языком. – Сыграй мне, сыграй… Хочешь выпить?

Дервиш не шелохнулся, будто не слышал. Пыльное рубище горбом топорщилось на спине, на лбу залегла сосредоточенная морщинка, а пальцы мелькали, зажимая и отпуская клапаны. На приглашение присоединиться дервиш не отозвался – ни жестом, ни мимикой.

– Композитор… – буркнул Дмитрий по-русски, возвращаясь к вину. – Бросай дудку, давай вина глотни…

Пронзительные наигрыши Яка никогда его не трогали – режущая слух, варварская музыка. Правда, солдаты десятка частенько приставали к Яку с просьбами поиграть – единственное, в чем он никогда не отказывал. Дмитрию приходилось слушать наравне со всеми, и если десяток восхищенно цокал на пронзительные рулады, а порой и пускался под них в пляс, то он сам внимал импровизациям дервиша со стоическим терпением мученика.

Но сейчас Як играл тихо и напевно, будто колыбельную. Такой мелодии у него Дмитрий раньше не слыхал. Она бы ему, наверное, даже понравилась, если бы не плачущий тембр дудочки. Свирель, казалась, стонала и рыдала. Тихо жаловалась о чем-то давно и безвозвратно потерянном, как человек, у которого уже не осталось ни голоса, ни слез, и он тихо стонет сквозь зубы.

Дмитрий скрипнул зубами, стискивая челюсти. Свирель надрывалась в тоскливом напеве.

– Заткнись, – прошептал он. – Заткнись…

Он поднял бурдюк и стал пить снова. Он пил, пока не опьянел окончательно и не повалился наземь тут же, у колеса Джафаровой повозки. И уснул.