– Приветствую «старого бойца», решившего вдруг вспомнить об этом, – не удержался он от маленькой колкости.

– Есть вещи, которые у нас в крови, старина. О них не помнишь постоянно, но и не забываешь никогда, как о собственном сердце, – улыбнулся Геринг. – Что будем пить: коньяк, шампанское?

– И по какому поводу? – спросила Эльза.

– По поводу заката, вашей улыбки, возвращения фюрера, венских товарищей… Неужели мы не найдем повода?

– Выпьем за мюнхенскую полицию, – усмехнулся Гесс.

– Ты и в полиции успел побывать? – удивился Геринг. – И что там?

– Пришлось соврать, что я выполнял рекламный полет. Там есть один сыщик, Генрих Мюллер. Он уже оказывал нам услуги… Так вот, он привез художника в авиаклуб, тот быстро намалевал на крыльях моего аэроплана – «Фелькишер беобахтер». Одним словом, я пробыл в Мюнхене не более двух часов.

– И ты, конечно, хочешь предложить этому Мюллеру поменять работу? – несколько озабоченно спросил Геринг.

– Почему нет? Думаю, он давно готов и ждет случая.

– Новые люди – конечно, неизбежность, но… Не чересчур ли активно они сразу начинают работать локтями?

Ради этого разговора Геринг лишил себя общества соблазнительной Елены и потому был энергичен.

Гесс перестал жевать и недовольно прищурился. До него уже доходили слухи о недовольстве «старых бойцов» его неразборчивостью в выборе новых людей, которым он открывал доступ к фюреру. Если бы кто-нибудь решился высказать это Рудольфу в лицо, он сумел бы доказать, что как раз очень разборчив и поэтому ветераны-импотенты остаются за бортом, а всю тяжесть набирающего обороты движения несут на себе новички, у которых нет ветеранских значков, зато есть смекалка и преданность.

– Кого и к кому ты ревнуешь, Герман? Фюрера к делу или дело к фюреру? – прямо спросил он. – Новые люди делают дело!

«Это твоя вечная демагогия, – мысленно возразил Геринг. – Ну погоди, я тебе кое-что покажу».

– Ревнуешь того, кого любишь сильнее, не правда ли? – улыбнулся он Эльзе, которая приучила себя не включаться в мужские прения и потому имела возможность не соглашаться, но и не возражать.

– Вспомни, как ты косился на Бормана, – заметил Гесс. – А теперь ты его оценил?

– Все же я не желал бы видеть его возле фюрера. И надеюсь со временем тебя кое в чем убедить. А для начала взгляни-ка вот на этот любопытный документ. Он касается другого твоего протеже, Гиммлера. – Геринг достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок. – Хоть он и попал ко мне случайно, я в таких случайностях вижу своего рода перст судьбы.

Гесс развернул листок, положил рядом с тарелкой и начал разглядывать. Эльза, сидевшая напротив, видела, как меняется выражение его лица: сначала на нем появилось недоумение, его сменил интерес, потом Рудольф засмеялся.

– Что, каков? – тоже улыбнулся Геринг.

Документ и в самом деле был любопытнейший. Внешне он представлял собой схему из соединенных линиями четырехугольников, в каждом из которых значилось конкретное имя и звание. Вверху стоял фюрер. Ниже, соединенный с ним прямой линией, – обергруппенфюрер СС Рудольф Гесс. Еще ниже, соединенный линиями с обоими, – сам рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Под ним в одну цепочку вытянулись четыре прямоугольника – Геринг, Геббельс, Лей и… Борман, группенфюреры. Наконец в самом низу ступенчато расположились Кепплер, фон Ширах-младший, Франк, Эссер, Розенберг и Дарре.

– Фюрер это видел? – спросил Рудольф.

– Нет. Если хочешь, посмеши его сам.

– А что здесь смешного, по-твоему?

– То, чего нет, естественно.

Гесс снова посмотрел на схему. В самом деле, где же Штрассер, Амман, Бухлер? Где Пуци? Где Рем, наконец? Очевидно, их Хайни не берет в дело.

– Ну, что скажешь? – поинтересовался Геринг. – Только ли это психологический феномен Гиммлера или ты видишь еще что-то?

– Я думаю, это… круговая порука.

– Гиммлеру даны полномочия по формированию личной гвардии фюрера, цели и задачи которой определены, но перспективы пока неясны. Возможно, он готов взять на себя ответственность за работу, от которой прочие структуры станут воротить нос.

Геринг даже свистнул.

– Хорошенькая перспектива – сделать нас всех соучастниками…

– Ты хочешь сказать: сообщниками? Кстати, кто у него украл эту бумажку? Бдительный Хайни, наверное, посыпает голову пеплом.

– Мне ее передал один из его людей. Один из тех, кого он отбирает для себя по расовым признакам. Голубоглазый блондин. Бывший морской офицер из Ганновера. Я записал его имя. Гейдрих, кажется.

– Я думаю, можно поступить по-божески и возвратить Гиммлеру его шедевр, – сказал Гесс.

– Хорошо бы предоставить воришке случай возвратить это шефу собственноручно и понаблюдать… – размечтался Геринг. – Впрочем, такие сцены – не в моем вкусе. И все же я бы его проучил.

– Кого?

– Хайни.

– Пожалуй, ты прав. – Гесс на минуту задумался. – Тогда схему следует сжечь, а Гиммлеру дать понять, что мы с тобой о ней знаем. Пусть проверит свои кадры. «Преторианцев» иногда полезно встряхивать, иначе они утрачивают бдительность, что отрицательно влияет на безопасность фюрера. А это недопустимо.

– Отлично! Именно этого я и хотел!

Про себя Геринг ругнулся. Затевая разговор, он имел в виду что угодно, только не подобную чушь. Уникальная способность Гесса все сводить к идеологии или безопасности Адольфа порой забавляла его, а порой выводила из себя. Если бы речь шла о ком-то другом, Геринг давно бы махнул рукой, но перед ним сидел человек, чье воздействие на Гитлера оставалось неотразимо, – единственный, кому Гитлер уступал просто так, за зеленые глаза, как говорил язвительный ревнивец Пуци.

Когда Эльза в купальном халатике вошла в спальню, муж сидел на кровати, с трудом удерживая себя в вертикальном положении.

– Эльза, что-то я хотел…

– Спать, спать… – прошептала она, легонько толкнув его на подушки. И подумала, а не съездить ли ей на пару недель в Неаполь или Вену, на открытие оперного сезона. Можно взять с собой Ангелику…

Двадцать второго в Бергхоф возвратился фюрер и привез дурную погоду. Машины еще катили по дороге, ведущей к дому, а за ними уже шла лавина воды, постепенно заволакивая округу сплошной пеленою. Ливень рухнул стеной и продолжал крушить все с грохотом и сверканием молний, за полчаса обратив райские кущи Бергхофа во что-то мутно-бесформенное.

Гитлер приехал усталый, с больным горлом. Неврастеники из берлинского СА, требовавшие денег и самоуправления, разгромили собственную штаб-квартиру и передрались с СС, так что гауляйтеру Берлина Геббельсу ничего не оставалось, как обратиться за помощью к берлинской полиции, чтобы унять взбесившихся соратников. Штрассер, давно скрипевший зубами на «перебежчика» Геббельса, говорят, хохотал до слез.

В это время сам фюрер ходил по пивным, ругал последними словами партийных болтунов, вставших между ним и его любимыми штурмовиками, грозил, убеждал, напоминал о пройденном пути и сулил денежное обеспечение, пока окончательно не охрип. Тогда он сел за стол и весь последующий день рассматривал заявления и жалобы обиженных, чем в конце концов всех утихомирил.

Францу фон Пфефферу, шефу СА, он прохрипел, что тот не оправдал его надежд, что СА сделались неуправляемыми, а бюрократия сжирает все средства, затем вызвал Рема и сиплым шепотом объявил себя новым командующим СА, а Рема – начальником штаба. Наконец уже практически молча принял присягу.

Фюрер сказал всем, что едет в Мюнхен, а сам возвратился в любимый Бергхоф.

– Я выдохся, – сказал он сопровождавшим его Геббельсу и Пуци. – Если я неделю не помолчу среди сосен, то не смогу продолжить избирательную кампанию.

Поднимаясь по ступеням открытой веранды, как из брандспойта, поливаемой дождем, Гитлер выглядел больным и отрешенным, но, увидев вышедшую к нему Ангелику с маленькой пунцовой розой в волосах, впился в нее взглядом. Когда она, взяв его под руку, удалялась с ним во внутренние покои, картина была уже иная – ноги фюрера перестали заплетаться, спина распрямилась.