Эльза поймала себя на том, что стоит, открыв рот, а закрыв его, робко посмотрела на Рудольфа, который, тяжело дыша, уставился в пол. Потом резко взял ее за руку и вывел на улицу. Рядом в переулке их ждала машина, но он молча шел, крепко держа ее за руку — так что она едва за ним поспевала. Внезапно он остановился и посмотрел ей в глаза.
— Ты поняла?
Она ничего не поняла и не знала, что ответить, но чутким сердцем угадала: если ответит не так, то может потерять любимого.
— Он говорил о судьбе Германии? Рудольф просиял.
— Да! Он говорил о Германии! О нашем позоре. О предателях. О величии. О нашей чести. Он… Я…
Они снова зашагали по темной улице. Рудольфу как будто не хватало воздуха.
Она сейчас не помнит, сколько они бродили по ночному Мюнхену, но она знает — именно эта ночь их соединила.
Утром, завтракая у Хаусхоферов, Рудольф с увлечением рассказывал об ораторе из пивной, и Эльза отметила, что профессор Карл Хаусхофер, лишь недавно снявший свой генеральский мундир, слушает своего любимца без тени иронии…
«Значит, в первый раз я не произвел на тебя впечатления?» — спросил ее как-то Адольф.
Что она могла ему ответить? Ей было семнадцать. Она не видела верденских окопов, заваленных кусками разлагающихся тел, не слышала, как звякают о дно эмалированной ванночки осколки, которые вырезает из твоего тела хирургический скальпель, не хоронила друзей. Ей нечем было понять его.
— Одним словом, через несколько месяцев он привел меня в пивную в рабочем квартале Мюнхена, — завершила Эльза, — и там…
— Что было там, я догадываюсь, — скороговоркой произнесла Ангелика. — Расскажи лучше, как вы с Руди познакомились.
— Обыкновенно. Как все. Жили по соседству, случайно встречались на улице, в университете, вместе ходили в горы… У нас была замечательная компания.
— А потом?
— Тоже ничего необыкновенного. Просто мы много бывали вместе и научились понимать друг друга.
— Какая ты счастливая! Эльза улыбнулась.
— Гели, тебе только двадцать два…
— Ты думаешь, в тридцать два для меня что-нибудь изменится? Нет! Если я теперь с этим не справлюсь, то не справлюсь никогда. Эльза! — Ангелика заглянула ей в глаза, как проголодавшаяся собачонка. — Ты поможешь мне?
— Да, конечно!
— Даже если… Даже если они станут возражать?
— Почему ты думаешь, что кто-то не желает тебе добра?
— Но ты не знаешь, что я задумала…
— Ты хотела бы куда-то вырваться? Что-то попробовать сама? Может быть, поучиться пению?
Гели схватила ее руку и прижала к щеке.
— Эльза, я так люблю тебя! Ты все понимаешь!
— Поговори с Адольфом. Может быть… Ангелику передернуло.
— Адольф? Он скорее замурует меня вот в эту стенку, чем выпустит! Нет…
Вскочив с дивана, она походила по комнате, постояла у окна. Она как будто собиралась слухом.
— Дядя как-то сказал, что в его жизни есть только два человека — я и Рудольф. И что если нас не будет, он… сделается другим. Он сказал: если я вас потеряю, то превращусь в функцию. Он это произнес так искренне, как никогда прежде. Он никогда прежде не говорил со мной так. Может быть, он лгал?
— Не думаю…
— Эльза! — Гели снова присела на диван. — Я знаю, меня спасет только одно, если Рудольф… Если он захочет… — Вдруг она вздрогнула и сжалась.
В гостиную забежала кормящая сука Берта, а за нею, зевая, вошел Гесс.
— Добрый день, дамы! Пусть кто-нибудь покормит Берту. Бедняга так и не научилась попрошайничать.
— Она тебя разбудила? — спросила Эльза.
— И очень хорошо. — Он посмотрел на Ангелику прищурившись, потом вопросительно на жену. Гели это заметила. Схватив овчарку за ошейник, она убежала с нею.
— Адольф оставил тебе записку, — сказала Эльза.
— Да, я прочел. Приготовь мне, пожалуйста, чистые рубашки и прочее для отъезда на три дня.
Возражать не имело смысла.
— В его записке меня удивила последняя фраза, — продолжал он. — По правде сказать, я даже не совсем ее понял. Прочти. — Он протянул ей письмо Гитлера.
«Мой дорогой! Ситуация не настолько серьезна. Я еду в Берлин больше для того, чтобы принять лояльность Рема, который желает мне ее продемонстрировать. Он настаивал на твоем присутствии, но истинных причин не называл, из чего я заключаю, что он все еще трусит. Это хорошо. Через неделю все закрутится. Прошу тебя, эти дни посвяти отдыху и сну. С 25-го я превращаюсь в говорильную машину, и мне потребуется вся твоя выдержка. Кстати, ты заметил, что наши дамы окончательно невзлюбили твоего секретаря (это к нашему спору о женской интуиции)? Одним словом, мартышка меня доконает.
Всегда твой Адольф».
Гесс не сказал жене, что, проснувшись и прочитав записку, всерьез задумался. Его поразило, как мало сказала ему последняя фраза про мартышку. Видимо, так бывает — уходишь в свои переживания и перестаешь чувствовать друга, пока тот не крикнет вслед: Руди, ау, обернись!
Он слишком хорошо знал Адольфа, чтобы не догадаться, что эта фраза — крик боли.
— Ты когда-нибудь замечала, как они ссорятся? — спросил он жену.
— Да. Часто.
Кое-что и он, конечно, видел. К примеру, грубость девчонки, ее дерзости, насмешки. Но Адольфу это даже нравилось. Он говорил про племянницу; «Она настоящая. В меня. Сунь палец — откусит руку». Адольфу претили бесцветные строгие амебы, как он их называл. Его привлекали женщины горячие, страстные, необузданные, как дикие кобылицы, с искрой в глазах. Такой была Ангелика.
— Через три дня вернусь из Вены, тогда подумаем над этим, — сказал Рудольф жене. — Возможно, она просто скучает. С матерью и сестрой у нее совсем разладились отношения, брата она не видит, подруг нет. А к тебе она тянется. Объясни ей наконец, кто рядом с нами и с нею.
— Если она до сих пор не поняла, то едва ли…
— Я думаю, ей не мешало бы научиться несколько отстраняться, — продолжал Гесс, переодеваясь в спальне. — Она глядит, как он бреется по утрам или лежит с головной болью, и думает, что вот он весь тут и есть. А если это каждый день, да еще в таком специфическом исполнении, как у Адольфа…
— Я тебя поняла. Только почему-то когда ты лежишь с головной болью, я иногда испытываю оргазм.
— Серьезно? Жаль, что ты раньше не говорила. Одним словом, Адольф любит ее безумно. Он на все пойдет, лишь бы ее не потерять.
— На все?
Но муж уже не слышал ее. Надев куртку, он взял перчатки и летный шлем. Эльза не считала полеты Рудольфа «истерикой», как выразился Гитлер, но все же бессознательно побаивалась их.
— Когда ты вернешься?
— Двадцать первого. Если приедет Геринг, не спрашивай его о Карин. И всех предупреди.
— Неужели так плохо? — огорчилась Эльза. Он молча кивнул и, внезапно, уже в дверях остановившись, улыбнулся ей.
— Знаешь, детка, я иногда думаю: какое счастье, что у меня есть ты!
«Звезды в горах ярче и острее, но они не так завораживают. В них меньше загадочности». Эту мысль высказал блистательный Герман Геринг, появившийся в Бергхофе уже к вечеру следующего дня, почти одновременно с Еленой Ганфштенгль, женой Эрнста Ганфштенгля, прозванного друзьями Пуци. Елена приехала к мужу, который отбыл в Берлин с фюрером, что ее мало опечалило. Теперь они любовались звездами впятером — три дамы и двое мужчин, и ненасытная в своих исканиях Елена знала, что оба достанутся ей.
В тот вечер, сидя в кресле между Герингом и Борманом, слушая пение Гели Раубаль, Елена не думала о проблеме выбора, как не думала бы о ней, будь рядом с нею хоть рота мужчин. Она знала, что начнет с Германа, поскольку он понятливей, а этого мальчишку с его вечным блокнотом в руке еще придется подбадривать, подбадривать как следует. И она, непринужденным движением откинув руку на низкий подлокотник кресла, как бы нечаянно коснулась кончиками пальцев крепкого бедра сидевшего рядом Мартина Бормана, который, медленно скосив глаза, удивленно поглядел на эти пальчики. А они его слегка пощекотали.
Выразительный и сильный от природы, голос Ангелики не был превращен опытными мастерами в инструмент изящного самовыражения, но ей уже сейчас чудесно удавались как зажигательные, лукавые песенки, так и страстные романсы, требующие темперамента и артистизма. Когда она, розовая от смущения, отошла от фортепьяно, все аплодировали. Комплименты говорил Геринг — за всех. Они ему удавались. Он говорил об уникальном цветнике, о трех женщинах и трех типах красоты. Известный эстет Геринг никак не мог сделать выбор — все три казались ему одинаково притягательны.
