И вот они здесь, в чудесном, тихом Бергхофе, почти вдвоем, почти свободные, почти одни.

– Эльза, можно к тебе? – Ангелика неслышно подкралась сзади и стала на некотором отдалении, вытянув шею, чтобы увидеть, на что подруга смотрит за окном.

Эльза, чуть вздохнув, улыбнулась ей:

– Я так отвыкла от тишины!

Гели забралась с ногами на диван и робко попросила:

– Посиди со мной.

– Когда мы утром вышли на веранду, ты хотела мне что-то сказать, – напомнила Эльза.

– Если я начну говорить, так не заткнусь до вечера. Видно, у нас с дядей это в крови. Нет, нет! – воскликнула Гели, опережая какое-то замечание Эльзы. – Я так мечтала, что ты поговоришь со мной, все мне расскажешь!

– Что же тебе рассказать? – спросила Эльза, тоже усаживаясь в уголок дивана.

– Все-все! Мне все хочется знать! Про твою маму, про детство, про сестер, как ты влюбилась. Как вы жили в Мюнхене!

– Швабинг – это действительно было чудесно. Хотя почему «было»? Я думаю, этот район останется таким всегда. Просто нас там уже нет.

– И вы каждый день ходили в театр?

– Иногда и по два раза, вечером на Шлеммера или Бранда, а ночью – в кабаре. Мне очень повезло. Я видела… зарождение жанров. Мне не все нравилось в авангарде, но я всегда старалась понять чувства автора, его желание говорить со мной на его собственном языке.

– А Рудольф?

– А он только цеплялся ко всему, Кандинский был у него учителем недоучек, а новая опера – шрапнелью под соусом.

Гели рассмеялась.

– А на выставки или поэтические вечера я вообще с ним отказалась ходить, потому что он сразу же начинал спорить и своей политэкономией доводил этих ребят до слез. У него уже тогда был один критерий, и если он говорил «мне скучно» – все, крест на всем!

– Вы ссорились?

– Да нет, просто один раз я не выдержала и попросила взять меня туда, где ему весело. На что он отвечал, что позорно веселиться после такой войны. Однако несколько месяцев спустя…

Шла весна 1921 года. У обоих были экзамены, и они несколько дней не виделись.

И вдруг, уже поздно вечером, он явился к ней возбужденный, велел надеть что-нибудь попроще, и – о боже, в какую дыру они отправились! Самая что ни на есть жуткая пивнушка, какими бонны пугают маленьких непослушных девочек. Накурено так, что щиплет глаза, повсюду грязные кружки с налипшей пеной, озлобленные лица, хриплые голоса.

– Руди, а что мы здесь будем делать? – робко спросила Эльза.

– Слушать, – отрезал он.

В это время компания у стены горланила похабную песню, а на небольшом возвышении в конце зала кто-то что-то выкрикивал.

– Его? – пискнула Эльза.

– Нет. Я скажу кого.

Когда наконец он указал ей на очередного оратора, Эльза, разогнав платочком дым перед собою, добросовестно всмотрелась, но ничего не поняла. Стоял некто худенький, с мокрым лбом и странно неподвижными серо-голубыми глазами. Он стоял и молчал, но в пивной становилось все тише и тише и наконец стихло совсем. Тогда он произнес первые фразы. Сначала вполголоса и так, точно просил о чем-то. Потом – чуть громче, сильней нажимая на отдельные слова. Внезапно его голос сорвался на хриплый крик, от которого сидящие за столиками начали медленно подниматься, и вскоре это был уже какой-то животный рев и вой, причем казалось, что рычат сразу несколько зверей. Под конец выкрикнув что-то два раза подряд, он смолк, а пивная поднялась на дыбы. Все орали, гремели стульями, в воздух вздымались кружки, развешивая по плечам кружевную пену.

Эльза поймала себя на том, что стоит, открыв рот, а закрыв его, робко посмотрела на Рудольфа, который, тяжело дыша, уставился в пол. Потом резко взял ее за руку и вывел на улицу. Рядом в переулке их ждала машина, но он молча шел, крепко держа ее за руку – так что она едва за ним поспевала. Внезапно он остановился и посмотрел ей в глаза.

– Ты поняла?

Она ничего не поняла и не знала, что ответить, но чутким сердцем угадала: если ответит не так, то может потерять любимого.

– Он говорил о судьбе Германии?

Рудольф просиял.

– Да! Он говорил о Германии! О нашем позоре. О предателях. О величии. О нашей чести. Он… Я…

Они снова зашагали по темной улице. Рудольфу как будто не хватало воздуха.

Она сейчас не помнит, сколько они бродили по ночному Мюнхену, но она знает – именно эта ночь их соединила.

Утром, завтракая у Хаусхоферов, Рудольф с увлечением рассказывал об ораторе из пивной, и Эльза отметила, что профессор Карл Хаусхофер, лишь недавно снявший свой генеральский мундир, слушает своего любимца без тени иронии…

«Значит, в первый раз я не произвел на тебя впечатления?» – спросил ее как-то Адольф.

Что она могла ему ответить? Ей было семнадцать. Она не видела верденских окопов, заваленных кусками разлагающихся тел, не слышала, как звякают о дно эмалированной ванночки осколки, которые вырезает из твоего тела хирургический скальпель, не хоронила друзей. Ей нечем было понять его…

– Одним словом, через несколько месяцев он привел меня в пивную в рабочем квартале Мюнхена, – завершила Эльза, – и там…

– Что было там, я догадываюсь, – скороговоркой произнесла Ангелика. – Расскажи лучше, как вы с Руди познакомились.

– Обыкновенно. Как все. Жили по соседству, случайно встречались на улице, в университете, вместе ходили в горы… У нас была замечательная компания.

– А потом?

– Тоже ничего необыкновенного. Просто мы много бывали вместе и научились понимать друг друга.

– Какая ты счастливая!

Эльза улыбнулась.

– Гели, тебе только двадцать два…

– Ты думаешь, в тридцать два для меня что-нибудь изменится? Нет! Если я теперь с этим не справлюсь, то не справлюсь никогда. Эльза! – Ангелика заглянула ей в глаза, как проголодавшаяся собачонка. – Ты поможешь мне?

– Да, конечно!

– Даже если… Даже если они станут возражать?

– Почему ты думаешь, что кто-то не желает тебе добра?

– Но ты не знаешь, что я задумала…

– Ты хотела бы куда-то вырваться? Что-то попробовать сама? Может быть, поучиться пению?

Гели схватила ее руку и прижала к щеке.

– Эльза, я так люблю тебя! Ты все понимаешь!

– Поговори с Адольфом. Может быть…

Ангелику передернуло.

– Адольф? Он скорее замурует меня вот в эту стену, чем выпустит! Нет… – Вскочив с дивана, она походила по комнате, постояла у окна. Она как будто собиралась с духом. – Дядя как-то сказал, что в его жизни есть только два человека – я и Рудольф. И что если нас не будет, он… сделается другим. Он сказал: если я вас потеряю, то превращусь в функцию. Он это произнес так искренне, как никогда прежде. Он никогда прежде не говорил со мной так. Может быть, он лгал?

– Не думаю…

– Эльза! – Гели снова присела на диван. – Я знаю, меня спасет только одно, если Рудольф… Если он захочет… – Вдруг она вздрогнула и сжалась.

В гостиную забежала кормящая сука Берта, а за нею, зевая, вошел Гесс.

– Добрый день, дамы! Пусть кто-нибудь покормит Берту. Бедняга так и не научилась попрошайничать.

– Она тебя разбудила? – спросила Эльза.

– И очень хорошо. – Он посмотрел на Ангелику, прищурившись, потом вопросительно – на жену.

Гели это заметила. Схватив овчарку за ошейник, она убежала с нею.

– Адольф оставил тебе записку, – сказала Эльза.

– Да, я прочел. Приготовь мне, пожалуйста, чистые рубашки и прочее для отъезда на три дня.

Возражать не имело смысла.

– В его записке меня удивила последняя фраза, – продолжал он. – По правде сказать, я даже не совсем ее понял. Прочти. – Он протянул ей письмо Гитлера.

«Мой дорогой! Ситуация не настолько серьезна. Я еду в Берлин больше для того, чтобы принять лояльность Рема, который желает мне ее продемонстрировать. Он настаивал на твоем присутствии, но истинных причин не называл, из чего я заключаю, что он все еще трусит. Это хорошо. Через неделю все закрутится. Прошу тебя, эти дни посвяти отдыху и сну. С 25-го я превращаюсь в говорильную машину, и мне потребуется вся твоя выдержка. Кстати, ты заметил, что наши дамы окончательно невзлюбили твоего секретаря (это к нашему спору о женской интуиции)? Одним словом, мартышка меня доконает.