— Сколько раз с тех пор у вас болело сердце? — вздохнул Керстен. — Болезнь нужно лечить, а не снимать ее симптомы. Хотя если вам трудно терпеть боль, я могу, конечно, облегчить ваше состояние. Если вы обещаете тут же не вскакивать и не хвататься за дела. Вообще, мне непонятно, как после таких травм вам позволяют…

— Значит, вы считаете, что человек может и должен терпеть боль, — с любопытством спросил Роберт, — и что избавление от нее не самоцель?

— Да, я так считаю, — твердо отвечал Керстен. — Вы никогда не замечали, что если в разгар зубной боли вы вдруг порежете себе палец, то зубы сразу перестают ныть, а боль от пореза не так уж мучительна? Иногда одну боль можно унять другой болью, более терпимой, но нельзя пытаться изгнать боль, которая не знает пути вовне, но лишь — внутрь или в сторону. Это я и называю перераспределением энергии, боли, наслаждения — все равно.

— А нельзя ли трансформировать одно в другое, например, боль в наслаждение?

— Мои методы как раз и обучают подобным трансформациям. Мои ученики спокойно переводят боль в энергию, энергию — в наслаждение и наоборот.

— Наоборот? То есть наслаждение в боль? А кому это может понадобиться?

— Каждому свое, как говорили древние. — Керстен улыбнулся. — Случается, человек нуждается в страдании.

— Ладно. Вы меня убедили, — сказал Роберт. — Буду терпеть. А «самоуглубление», как я понял, нужно как раз для того, чтобы каждый сам разобрался, что именно ему требуется в данный момент земного бытия?

— Совершенно верно. Считайте, что вы уже прошли первую ступень.

— Не пожелав принять морфий?

— Вообще не приняв облегченья.

«Он решил, что я всерьез, — про себя хмыкнул Роберт. — Любопытно, где он находит себе учеников!»

— Может быть, теперь вы мне покажете, как трансформировать боль в энергию? — спросил он. — Мне бы это сейчас очень пригодилось.

— Покажу. Теперь вы можете встать — ваша боль уже не опасна.

«Оригинал!» — веселился Роберт, усаживаясь на ковер скрестив ноги, как показал ему Керстен. Дальше началась целая вереница каких-то непонятных движений и жестов, причем Керстен сначала только показывал, потом начал говорить и, наконец, просто дирижировал Робертом, как оркестром. Врач заблуждался, думая, что получил еще одного преданного ученика. Лей покорно выполнял все, что от него требовалось, но в душе забавлялся над собою. Однако результатом явилось заметное облегчение в груди и бодрое настроение.

«То же самое он предлагал Гиммлеру, — вспомнил Роберт. — И тот, конечно, согласился, и тоже сидел на полу, блестя очками на восток, и радовался, что его никто не видит».

В это время Юлиус Штрайхер, поразмыслив, решил ввести Гитлера в курс дела. В отсутствие Гесса Штрайхер чувствовал себя с фюрером уверенно и, пользуясь правами старого бойца и друга, по-свойски изложил все в несколько ироническом стиле, по-прежнему симпатизируя Лею.

— Понятно, что он взбесился и попросил Гиммлера устроить опровержение, — закончил Штрайхер.

— Ненавижу эти свары! — бросил Гитлер. — Неужели нельзя договориться?

— Видимо, Геббельс, как всегда, напустил слишком много туману, и ему срочно потребовались конкретные имена.

— Но не собственной же любовницы! Это и в самом деле цинизм. И не похоже на Геббельса. Здесь что-то не так… — Гитлер задумался. — Даже если эта француженка давно ему не дорога, не в его духе так обходиться с женщиной и при этом идти на прямой конфликт с Леем. Нет, здесь определенно что-то не то.

— Может быть, внимание к себе привлекает? — предположил Штрайхер. — Или… мстит Лею из-за Елены?

Гитлер покачал головой.

— Нет, Геббельс не станет делать бессмысленных вещей. По собственной воле, во всяком случае.

— Ты хочешь сказать, что его вынудили? Но кто? Ты, может быть, меня подозреваешь?

— Нет, старина, — улыбнулся Гитлер. — Выбрось это из головы. Во всей этой истории есть какая-то нелогичность, если подходить к ней с обычными мерками. Здесь должна быть замешана очень сильная страсть. А у кого в этой четверке имеется таковая? У Геббельса — к Хелен!

— Значит, он сделал это… для нее? Чтобы доказать ей, что Полетт для него больше не существует?

— Но нужно ли это Елене? Ведь ее-то страсть обращена на другой предмет.

— Геббельсу нужна Хелен, Хелен нужен Лей… Кто же из них мстит Полине?

— А ты не чувствуешь по почерку, чья тут рука?

Штрайхер щелкнул пальцами.

— Бабья, черт меня подери! Ты абсолютно прав! Хелен мстит Полине. За Роберта. Используя Йозефа как инструмент!

— Ненавижу баб! — констатировал Гитлер. — Вечно заварят кашу! Ладно, пусть все развивается естественным путем. В самом конфликте я на стороне Лея. Если все так, как мы с тобой думаем, Геббельс не очень обидится. Представляю, как он извивался у нее под каблучком, прежде чем согласился!

— Свернет он себе когда-нибудь шею из-за этих баб! — заметил Штрайхер.

— Я принимаю людей такими, каковы они есть, — ответил Гитлер. — Если, конечно, то, чем они являются, не вредит делу, как в случае с Ремом. А из этой глупой истории можно даже пользу извлечь. Опровержение станет доказательством добросовестного подхода, объективности следствия и т. д. и т. п. Пусть это сделает Кренц.

Адвокат, уже прочитавший сегодняшние статьи Геббельса, был возмущен откровенной и циничной клеветою и распоряжению фюрера обрадовался. Он тут же позвонил в редакцию, где ему сказали, что только что у них был по данному вопросу господин Гиммлер, однако поскольку дело приняло неожиданный оборот, он уже уехал — для консультаций.

Гиммлер в самом деле уехал очень быстро, однако не за консультациями, а — в модный салон Монтре, где пробыл около получаса и затем возвратился в особняк Кренца.

Гиммлер быстро поднялся на второй этаж и постучал в спальню Лея. Роберт сам открыл ему дверь и отступил на два шага.

— Я был в редакции «Франкфуртцайтунг» и узнал там о новых обстоятельствах, которые могут так или иначе повлиять на ход дела, — сказал Гиммлер. — Обстоятельства эти сами по себе печальны. Мадам Монтре сегодня около полудня покончила с собой. Я также счел своим долгом посетить квартиру покойной, — продолжал он, — чтобы лично удостовериться. Когда я назвал себя, господин Монтре вручил мне этот конверт. Перед смертью покойная оставила мужу записку, в которой просила передать его вам лично или через кого-либо из ваших коллег.

Лей взял конверт, все также глядя на Гиммлера. Потом медленно опустил глаза. На белой глянцевой поверхности стояли только две буквы — R.L.

— Мне очень жаль, — тихо произнес Гиммлер.

Лей снова поднял глаза.

Мне трудно уходить, но еще нестерпимей остаться… — писала Полетт Монтре. — Я порочная женщина, я много грешила в жизни… Но я любила тебя, а ты меня предал. Ты сделал это так омерзительно, гадко, так несправедливо! Весь мир мне опротивел, все в нем потеряло смысл… Одна мысль меня гложет — если ты ничего не знаешь, если меня оклеветали без твоего ведома, то как можешь ты считать этих людей своими друзьями, товарищами по борьбе? Как можешь ты быть с ними вместе?!

Прощай, Роберт! Прости мои упреки. Я никого не виню — мне просто больше не хочется жить.

Все-таки твоя Полли.

Узнав о случившемся от Гиммлера, фюрер поморщился:

— Этого только недоставало! И что за страсти вавилонские! А вам, Генрих, нужно было сообщить прежде мне, а не ошарашивать Лея, который и так выбит из колеи. Мы бы подумали, как смягчить ему этот демарш. Не вздумайте, по крайней мере, огорошить Геббельса! Нужно как-то поаккуратней с ним, — обратился он к Штрайхеру и Пуци, которые хмуро глядели в пол. — Может быть, сказать твоей жене, Эрнст? Она женщина — у нее лучше получится.

Пуци молча встал и вышел. Через несколько минут в кабинет стремительно вошла Елена. Муж не пощадил ее, выложив все как есть. Хелен была так бледна, что казалась близка к обмороку. Но ни один из глядящих на нее мужчин не испытал и тени сострадания.

— Такие дела, — сердито бросил Гитлер. — Что скажешь?