Луизиана, 1830 год

Вчера я подъехала по заросшей травой узкой дорожке к поместью "Колдовство", — я никогда не думала, что снова окажусь на этой тропинке. Но той женщины, которая так гордилась своей элегантностью, этой горделивой и своенравной леди, кузины моей матери, уже не было на белом свете. Два дня назад мы поместили гроб маркизы де ля Эглиз между гробами ее отца и матери в каменной усыпальнице, что возле церкви, на фронтоне которой ангел услужливо указывал своей мраморной рукой на небо. Разве можно надеяться, что мы предадим вечному упокоению и другие обуреваемые беспокойством души, которые все еще живут в "Колдовстве" в моих снах?

Как это часто бывает в штате Луизиана, вчерашний день тоже выдался на редкость тихим и каким-то сонливым. Я приказала оседлать свою кобылу, доставить ее из конюшни в Беллемонте, но никому не сказала ни слова о том, куда направляюсь. Было жарко, и воздух, казалось, отяжелел от еще невыплаканных слез. У меня над головой, над разливом вод Миссисипи, с ее медленным, размеренным течением, облака фантастической формы собирались в пышные нагромождения, но на тропинке возле ручья, по которой я ехала, ни одно дуновение ветерка не колыхало свисающий со старых дубов серый мох.

Я не погоняла кобылу, она и без того вся лоснилась от выступившего пота, а на сердце у меня было тяжело, и эта тяжесть объяснялась не только влажным, давящим воздухом. Я ехала по крутому, заросшему травой берегу, на котором почти весь лес был вырублен, — остались только высокие дубы, с их длинными серыми бородами мха, которые отражались в водах ручья. Справа от меня протянулись плантации сахарного тростника, — этой сладкой "золотой травы"', которая приносит нам невероятные доходы, — целый лес высотой более двух метров.

Ручей лениво катил свои темные воды, а их дымящуюся поверхность морщинили стремительно несущиеся водомерки или внезапно высунувшаяся угловатая морда аллигатора. На другом берегу ручья сохранились остатки девственного тропического болота, окружавшего когда-то почти весь Новый Орлеан, — это были непроходимые джунгли, заросшие стелющимся кустарником, пустившим свои корявые корни в стоялые воды.

Постепенно я миновала плантации сахарного тростника, оставила позади заброшенные поля и очутилась под сенью деревьев одичавшего сада, окружавших поместье "Колдовство". Я проехала еще немного и внезапно, через густые заросли, разглядела старые жернова, которые когда-то во время сбора урожая мулы тащили по кругу. В то время рабы разводили огонь под чанами для варки сахара.

Земля под ногами была рыхлой, то и дело попадались заболоченные участки, так как рабы уже давно перестали следить за дренажными канавами. Моя кобылка, заметив ползущую по влажной траве мокассиновую змею с ворсистым рыльцем, неожиданно отпрянула в сторону, но мне удалось ее удержать решительным посылом. Она в испуге вращала яблоками глаз. В мрачно-зеленоватом мареве я наконец разглядела обшарпанные колонны. Пришпорив кобылу, я направила ее в самую гущу зарослей, и вот перед моим взором предстало поместье "Колдовство". Я, конечно, ожидала увидеть здесь только запустение и тлен, но когда все это предстало перед моими собственными глазами, я испытала настоящее потрясение. Между старыми дубами вдоль узкой тропинки разрослась высокая густая трава, — деревьев практически не было видно из-за опутавших их лиан, захвативших свои жертвы в свои смертельные объятия.

Когда в 1790 году был построен дом, то тропинка вдоль ручья была единственной дорогой к нему, фасадом он выходил на ручей. Тонкие колонны, возвышавшиеся над двумя уровнями широких галерей, поддерживали покатую крышу: они со всех сторон окружали четырехугольный в плане дом, и даже сейчас я подивилась колдовству его совершенных пропорций.

Широкая лестница, ведущая наверх, на галереи, сохранила свой первозданный вид, но на всем пространстве под окнами первого этажа буйно разрослись сорняки.

Мое сердце учащенно забилось. Я привязала лошадь возле той части дома, где когда-то жили холостые обитатели поместья, но едва разглядела ее стены через зеленый сумрак зарослей. Комнаты Филиппа находились здесь, в этом холостяцком обиталище старинного колониального особняка, и мне они были хорошо знакомы.

Там же находилась восьмиугольная голубятня, но ни один из голубей не взвился, хлопая крыльями, над домом при моем приближении.

На верхней галерее поместья, на одном из французских окон, я заметила криво висевшую ставню. Может, это та самая комната, в которой я, однажды проснувшись, открыла дверь и выбежала в коридор, увидев внизу на лестнице кузину Анжелу с пистолетом в руке? Я снова вздрогнула, услыхав этот запавший в память страшный крик, — это она выкрикивала мое имя: Мелодия!

Нет, на самом деле это был лишь истошный крик пересмешника, укрывшегося где-то неподалеку в листве.

Слезы подступали у меня к горлу. Удерживая свою кобылу, я вглядывалась в эту печальную картину: покрытая плесенью штукатурка, кирпичная кладка, которая так быстро разваливалась в условиях влажного, жаркого климата; мелкие грызуны, снующие по плющу, зеленый цвет которого увял от бесчисленных нитей паутины; хилые заросли неподстриженных камелий, которые боролись за свое место под солнцем с плотными рядами сорняков…

Через пелену слез я видела тонкие винные кубки, массивные серебряные украшения на белоснежном бельгийском белье кузины Анжелы, хрустальные люстры, с отраженными в них мириадами бликов от горящих свечей, под которыми я однажды танцевала стремительный вальс с Жаном-Филиппом и Джеффри, увлекаемая то одним, то другим партнером в головокружительном "па-де-труа".

Казалось, я слышу любимый голос, который говорил: эта прекрасная земля, эта прекрасная, обреченная на вымирание земля…

Но обреченной оказалась не эта земля. У меня вдруг перехватило дыхание, глаза наполнились слезами, и все передо мной расплылось.

Теперь мне все известно… все с самого начала.

Больше моей ноги здесь не будет, думала я, разворачивая кобылу. Мне не хотелось войти через когда-то прекрасные двери в эти комнаты с высокими потолками, комнаты моей невинности, и видеть тараканов на мраморных досках каминов или послушать, как скребутся крысы за выцветшей драпировкой.

Я не желаю знать, поблекли ли пятна крови на кипарисных досках некогда роскошного пола.

Луизиана, 1803 год

Этьен Роже, проводивший ленивый воскресный вечер вместе с членами своей семьи на передней галерее своего старинного колониального особняка, вдруг услышал знакомый звук. Вскинув седую голову, он крикнул чернокожим голым детишкам, которые, вооружившись серпами, развлекались тем, что срезали высокую траву вокруг каменных оснований колонн и возле ступеней лестницы, ведущей на галерею:

— Это мамзель! Быстро!

С радостными криками дети, побросав серпы, помчались сломя голову через зеленую круглую лужайку по длинной дорожке, вьющейся под кронами старых дубов. Стук копыт — тук-тук-тук — скачущей галопом лошади со стороны тропинки вдоль ручья становился все слышнее.

Гость Этьена — Филипп, маркиз де ля Эглиз, подобрал свои элегантные ноги и выпрямился на стуле, готовый поглазеть на приближавшийся необычный экипаж. Мадам Роже и семнадцатилетняя Клотильда, узнав издалека наездницу, не смогли сдержать улыбки. Это была одноместная коляска, которую влекла одна отважная лошадь, а ее возница была не менее отчаянная молодая женщина. Она сидела, выпрямившись, на самом краешке облучка с кнутом в руке и время от времени наклонялась вперед, чтобы заставить лошадь бежать еще резвее. Она лихо свернула на дорожку, ведущую к дому Этьена, и на полном галопе устремилась к закрытым воротам!