– Да, мисс Эмили, – если вам угодно.

Он ответил с той оригинальностью, которая была несвойственна ему, но он уже сознавал в себе уныние. Ее спокойствие было дурным признаком – с его точки зрения.

– Конечно, мое время настанет, – продолжала она, – но я ничего не знаю о любви по опыту; я знаю только то, о чем мои подруги говорят между собой по секрету. Судя по тому, что они сказали мне, девушка краснеет, когда любимый ею человек умоляет ее благосклонно принять его чувство. А я разве покраснела? Еще признак любви – как мне сказали – дрожать. А я разве дрожу?

– Нет.

– И разве я конфужусь смотреть на вас?

– Нет.

– Отошла ли я с достоинством – чтобы потом остановиться и бросить робкий взгляд на своего обожателя через плечо?

– Как бы я этого желал!

– Отвечайте мне просто, мистер Моррис, да или нет.

– Разумеется, нет.

– Одним словом, подала ли я вам надежду?

– Одним словом, я себя одурачил, – воскликнул Моррис.

Добродушная веселость ее обращения исчезла. Следующие слова она сказала серьезно и грустно:

– Не лучше ли для вас самих, чтобы мы с вами распрощались? Со временем – когда вы только будете помнить, как вы были добры ко мне, – мы можем встретиться опять. После всего, что вы выстрадали, пожалуйста, не заставьте меня почувствовать, что еще и другая женщина может поступить с вами жестоко и что это бездушное существо – я!

Никогда в жизни не была Эмили так непреодолимо очаровательна, как в эту минуту. На ее лице отразилось искреннее сострадание.

Молча поднес он ее руку к своим губам и побледнел, целуя ее.

– Скажите, что вы согласны со мною! – упрашивала Эмили.

– Я повинуюсь вам.

Отвечая ей, он указал на лужайку под их ногами.

– Посмотрите на этот сухой лист, который ветер гонит по траве. Возможно ли, чтобы такая симпатия, какую вы чувствуете ко мне, такая любовь, какую я чувствую к вам, может пропасть, завянуть и исчезнуть, как этот лист? Я оставляю вас, Эмили, с твердым убеждением, что мы еще встретимся. Что бы ни случилось – я полагаюсь на будущее.

Голос служанки донесся до них из дома.

– Мисс Эмили! Вы в саду?

Эмили вышла на солнечный свет. Служанка поспешила к ней и подала ей телеграмму. Девушка взяла ее с тяжелым предчувствием. Ее небольшой опыт в этом отношении показал ей, что в телеграмме всегда сообщаются дурные известия. Она преодолела свою нерешимость – распечатала – прочла. Краска сбежала с ее лица, она задрожала. Телеграмма упала на траву.

– Прочтите, – сказала Эмили слабым голосом.

Албан поднял и прочел: «Приезжайте в Лондон, мисс Летиция опасно больна».

– Ваша тетка? – спросил он.

– Да – моя тетка.

Столица Великобритании в некоторых отношениях непохожа ни на какую другую столицу. В народонаселении, наполняющем улицы, крайности богатства и бедности встречаются как нигде. В самих улицах великолепие и стыд архитектуры – замок и лачуга – находятся друг возле друга. Лондон по своему общественному виду есть город контрастов.

Эмили прямо с железной дороги поехала туда, где потеря состояния принудила укрыться ее тетку. Кеб проехал мимо обширного и прелестного парка, окруженного домами со статуями и куполами, к ряду коттеджей возле вонючей канавы, неправильно названной каналом.

Эмили остановила кеб перед садовой калиткой коттеджа на дальнем конце ряда. Дверь отворила единственная теперь прислуга мисс Летиции – ее горничная.

По наружности это доброе существо принадлежало к числу несчастных женщин, которых природа, по-видимому, намеревалась сделать мужчиной, но передумала в последнюю минуту. Горничная мисс Летиции была высока, долговяза и неуклюжа. При первом взгляде лицо ее как будто состояло из одних костей. Кости виднелись на ее лбу, выдавались на щеках, достигали своего широкого развития в челюстях. Из впалых глаз этой несчастной женщины смотрели с равной строгостью на всех ее ближних суровое упрямство и суровая доброта. Ее хозяйка, которой она служила более четверти столетия, называла ее Бони.[3] Она принимала это жестокое прозвание за знак дружеской фамильярности, лестной для служанки. Никому другому не дозволялась эта вольность. Для всех, кроме своей хозяйки, она была миссис Элмазер.

– Как здоровье тетушки? – спросила Эмили.

– Плохо.

– Почему мне прежде не дали знать об ее болезни?

– Из любви к вам она не хотела вас огорчать. «Не давайте знать Эмили» – таковы были ее приказания, пока она находилась в памяти.

– Находилась в памяти, Боже мой! – что вы хотите этим сказать?

– Она в горячке – вот что я хочу сказать.

– Я должна сейчас видеть ее. Я не боюсь заразиться.

– Не надо бояться никакой заразы. Но вы все-таки не должны видеть ее.

– Я непременно хочу ее видеть.

– Мисс Эмили, я не слушаюсь вас для вашей же пользы. Кажется, вы должны знать меня настолько, чтобы положиться на меня.

– Я полагаюсь на вас.

– Предоставьте же мою хозяйку мне, а сами ступайте в свою комнату – вам нужно отдохнуть с дороги.

– Я хочу ее видеть! – упрямо твердила Эмили.

– Нельзя, говорю вам! Как вы можете беспокоить мисс Летицию, когда она не может переносить света в своей комнате? Знаете ли какого цвета ее глаза? Красные, словно вареные раки.

При каждом слове этой женщины, недоумение и беспокойство Эмили усиливались.

– Вы сказали мне, что тетушка больна горячкой. А теперь вы говорите о какой-то болезни глаз. Пожалуйста, посторонитесь и пропустите меня к ней.

Миссис Элмазер невозмутимо распорядилась переноской вещей и отпустила кеб.

– Вы, кажется, не верите мне, – вздохнула она. – Хорошо! У нас сейчас находится доктор. Спросите его, пожалуйста.

Она отворила дверь гостиной и ввела Эмили.

– Это племянница хозяйки, сэр. Пожалуйста, попытайтесь задержать ее, а то я не могу.

Доктор Олдей был пожилой румяный человек, вполне освоившийся с атмосферой страданий и горестей. Он заговорил с Эмили так, как будто привык видеть ее большую часть жизни.

– Престранная женщина, – сказал он, когда миссис Элмазер затворила дверь за собой, направившись к хозяйке, – такую упрямицу, кажется, еще не приходилось мне встречать. Но предана, и, несмотря на неловкость, недурная сиделка. Боюсь, что не могу сказать вам ничего хорошего о вашей тетушке. Ревматическая лихорадка, усилившаяся от положения этого дома, выстроенного из глины и возле стоячей воды, последнее время усложнилась горячечным бредом.

– Это дурной признак, сэр?

– Самый худший; он показывает, что болезнь коснулась сердца. Да, ваша тетушка страдает от воспаления глаз, но это не самый важный симптом. Мы можем облегчить боль посредством охлаждающей примочки и темной комнаты. Я часто слышал от нее о вас – особенно после того, когда болезнь приняла серьезный характер. Что вы сказали? Узнает ли она вас, когда вы войдете в ее комнату? Около этого времени обыкновенно начинается бред. Я посмотрю, будет ли спокойный промежуток.

– Кстати, – продолжал он. – Может быть, мне следует объяснить вам, почему я решился послать вам телеграмму. Миссис Элмазер не хотела уведомлять вас о серьезной болезни ее хозяйки. Это обстоятельство, по моему мнению, возложило ответственность на меня. Бред вашей тетушки – я говорю о словах, вырывающихся у нее в этом состоянии, – по-видимому, возбуждает какое-то непонятное чувство в душе ее угрюмой служанки. Она не пустила бы и меня в спальню, если бы могла. Радушно ли приняла вас миссис Элмазер, когда вы приехали?

– Напротив. Мой приезд как будто раздражил ее.

– Я именно этого и ожидал. Эти верные старые слуги в конце концов всегда злоупотребляют своей верностью. Слыхали вы, что один остроумный поэт – я забыл его имя, он дожил до девяноста лет – сказал о человеке, который был его камердинером более чем полстолетия! «Тридцать лет он был прекраснейшим слугой, остальные тридцать лет он был самым суровым господином». Совершенно справедливо – я мог бы то же самое сказать и о моей экономке. Это интересная история, не правда ли?