Альберт даже руку протянул к седельной суме, чтобы достать магическое растение, но вовремя передумал. Молот наверняка заметит, расспрашивать начнет, ни к чему это.

Возможно, виной тому было скверное настроение, в котором пребывал поэт, или же долгие странствия приучили его глаз к роскошным дворцам восточных султанов, что поднимались к голубым небесам гордыми белыми башнями, — но дворец речного царя показался Альберту каким-то неказистым.

«Постыдился бы, черт водяной, такой норы, — думал путешественник. — Одно слово — накидал ила побольше, нору в ней вырыл, да и сидит. Стоило мне все же остаться в женском монастыре, исповедником. Хотя бы на пару месяцев. Так нет же, подтаскался Молот — давай, говорит, дело верное, и денег много получим».

Ворчливость свою Альберт никогда признаком старости не считал, наверное, потому, что отличался ею с юности. Мавр, хорошо знавший своего товарища, прочитал его мысли и улыбнулся.

— Роскошный дворец у вашего царя, — заметил он, спешиваясь. — Небось, лучшие строители возводили.

— Это точно, — кивнул утопленник. — Из самой Италии архитекторов выписал. Вы только на эту маковку поглядите.

Он сплюнул, и с задумчивостью философа наблюдал за уплывающим плевком.

Маковка, представлявшая предмет его гордости, скорее, напоминала формой высохшую коровью лепешку. Однако ни поэт, ни мавр не стали высказывать сомнения в таланте итальянского мастера.

Два темных окна, склеенные из прозрачной чешуи, выходили на фасад здания. Высокие колонны поддерживали неловкий портик, явно позаимствованный у греческих мастеров, и не вязавшийся ни с окнами; ни с маковкой.

— Любо-дорого поглядеть, — булькал утопленник. — Что за линии. А эти морские коньки, на крыше?

Несколько существ, вылепленных из ила, скорее были похожи на тараканов, страдающих белой горячкой, и даже пьяный хобгоблин не признал бы в них морского конька.

— И правда, восхитительно, — заметил Альберт. — Нечто подобное я видел в Риме, на площади святого Петра.

— Правда? — простодушно поверил мертвяк. — И кто б мог подумать. Небось, кто-то из макаронников побывал у нас, да скопировал. Чертовы воришки.

Поэт, бывший на одну треть итальянцем, не пришел в восторг от такого прозвища, но, к счастью, двое стражников, что дежурили у входа во дворец, избавили поэта от необходимости продолжать милую беседу с утопленником.

— Ну что, сколько уже собрал? — спросил первый из них, крупный рыбочеловек, с широким мускулистым торсом, лысым черепом и длинным чешуйчатым хвостом.

Вопрос этот привел в ужас покойника, ибо тот вспомнил, что так и не успел договориться с новыми знакомцами об оплате. Поняв его тревогу, Молот быстро сказал:

— Подождешь нас здесь, добрый утопленник. Нам еще обратно возвращаться. Проводишь нас до ближайшего места, откуда из реки на берег выбраться можно.

— Берега у нас крутые, — поспешно согласился мертвяк, желая по возможности набить цену своим услугам. — Где угодно не перейдешь. Но я здесь все знаю. В лучшем виде вас отведу, вы уж не беспокойтесь.

«Надеюсь, он не пустит нас по миру», — подумал Альберт, вслух же сказал:

— От великого мудреца Бухары, привезли мы дар царю речному — скипетр с инкрустацией.

— Давно уже ждем вас, достопочтенный двуногий, — отвечал второй стражник, заметно уступавший своему товарищу в размерах. Голову его украшал гребень, какой бывает у ерша. — Следуйте за мной, наш владыка примет вас.

Наутро, оставив Спиридона дома, против чего тот и не возражал, направился Петр к дому Адашева, большому и высокому, с крутой тесовой кровлей, выпускными окнами, чтоб свет до чердака доходил, с гульбищами-балконами, вокруг которых установлены балясы, чтоб кто не свалился нечаянно.

Назвав свое имя слуге, принят был немедленно и проведен в длинную комнату, стены которой хозяин велел обить белым войлоком. Стояли там скамьи дубовые с таким же столом, печь муравленая, по стенам висело оружие разное. По-над лавками располагались грядки, на которых стояла серебряная посуда, а также книги.

В комнате находился не только Федор, но и Ипатов, сидящий возле окна. Кожевник не ожидал увидеть Авксентия, однако решил, что так будет даже лучше — рассказывая Адашеву о приключившемся, можно и на того поглядывать, за лицом да глазами следить, вдруг выдадут что потаенное. Федор, улыбаясь, поднялся, прошел навстречу гостю, предлагая садиться.

— Ох, Петр, не передумал ли ты? Если да, то более плохой вести и представить нельзя.

Гость ответил твердо:

— Нет, не передумаю, раз слово дал, даже если кому и не по сердцу наше участие будет.

Адашев засмеялся.

— Не знаю таких, да и с чего бы кому мешать нашим планам?

Молвил Петр:

— О том и хочу рассказать тебе, ибо сам не могу разобраться в случившемся.

Он коротко поведал, что произошло, назвав корочунов дикими людьми, живущими в лесу. В них мало кто верил, чтобы убедиться в их существовании, надо было с ними встретиться, а так, думал Петр, еще сочтут лишившимся ума. Он подозревал, что Трофим, действуя по указанию Ипатова, уже все тому рассказал, да и Авксентий, если он ловушку поставил, знал о корочунах. Для Федора же слово это было детской страшилкой. И так, после рассказа, он с удивлением спросил:

— Дикие люди? Неужели такие до сих пор живут в лесу?

Тут побагровевший толстяк, перегнувшись вперед, приблизился к лицу Петра, прошипел:

— Ах ты, холоп смердящий, ты что смеешь говорить языком своим поганым! Напился, небось, вот тебе и померещилось!

Однако был прерван жестким и властным голосом Федора:

— Авксентий, хоть ты и гость мой, но Петр тоже гость, и я не позволю оскорблять его в своем доме. Запомни, да так, чтобы повторять не пришлось, — нет в нашем посольстве холопов, все люди, и каждый занимает определенное ему начальником место. Я каждому слова Петра верю, да и что попусту говорить? Вели позвать Трофима. Пусть расскажет, что он в лесу делал.

Ипатов, уже пожалевший, что так откровенно выказал свою неприязнь, уже другим голосом сказал:

— Прости, Петр, за слово необдуманное, оскорбительное. Есть у меня грех, вспыльчив очень. Но сам подумай, ты же почти обвиняешь меня в злоумышлении против тебя и сына твоего. А что Трофим в лесу делал, я мог и без него объяснить. Давно и близко знаю я ученого человека, Максима Грека, а тут случайно в сундуках своих, которые и не открывал после смерти отца, обнаружил книги старые, на латыни писаные, подумал, заинтересуется ими монах. Вот и попросил Петра отвезти на повозке, с которой оружие ему доставлено, а моему дураку велел сопровождать, мало ли что, лес все-таки. А тот не понял, повозку на место поставил, да пешком, без оружия, за ними и побег, ишь, защитник выискался. Каким образом у Петра вместо книг идол оказался — ума не приложу, может, подменил кто?

Слушал кожевенник складную речь, верил и не верил Ипатову. Да и как могла подмена случиться? И вдруг мелькнуло воспоминание о том моменте, когда он посылку на крыльце оставил, а сам в дом вошел, Спиридона звать. Немного времени прошло, но вполне достаточно, чтобы свертки подменить, если кому понадобилось. Уловив сомнение, мелькнувшее на его лице, Адашев спросил:

— Ты что-то вспомнил?

Петр честно рассказал о своей мысли, хоть не очень верил в подмену. Однако двое других ухватились за это как за приемлемое объяснение. Вместе с тем, Адашев насторожился:

— Событие это нельзя иначе рассматривать, как попытку навредить Петру и Спиридону, а через них — и всему посольству. Нужно было бы провести расследование, да недосуг — скоро уже ехать, а там, как Москву покинем, Бог даст, враги наши останутся здесь, в посольстве же люди только доверенные останутся.

Покончив на этом и обговорив некоторые практические детали, мужчины распрощались. Рассказывая дома сыну о результатах похода, Петр видел, что объяснения Ипатова того не удовлетворили, однако ничего иного и он придумать не мог. Все ж кожевник остерег его: