Теперь же, когда Константинополь пал перед нашествием турков, как и многие другие государства, султан, Сулейман Великолепный, писал в двадцать шестом году королю Франциску Первому: «Наши славные предки и наши знаменитые предшественники (да освятит Господь их могилы) никогда не прекращали войн для того, чтобы отразить врага и покорить новые земли. И мы так же следовали их примеру. Мы непрестанно завоевывали провинции и сильные неприступные крепости. Днем и ночью наш конь стоит оседлан, а мы опоясаны саблей».

Нашей целью является исключить Русь из сферы военных притязаний империи Османов. А если Сулеймана удастся уговорить, не так будут досаждать и другие наши соседи. Сейчас главное, что нам нужно, — время для передышки.

Федор не желал настаивать, принуждать, специально затронул воинственный характер турецких султанов и опасность миссии, желая, чтобы решение было принято осознанно — только тогда на человека положиться можно. Потому, отпив кваса, присел за стол, оглядел не проронивших ни слова мужчин, добавив:

— Значение имеет не только ваша смелость, надежность, но и то, что вы ни в какие политические распри не замешаны. После пожара великого время уже прошло, снова бояре голову поднимают, против царя интригуют, а ты ни за кого из них не стоишь. Только государь да правда для тебя важны, никто не может повлиять на тебя.

Сказав, что хотел, Федор поднялся, встали и остальные.

— Больше говорить мне нечего, да и незачем, — промолвил Адашев. — Думай сам, что решишь, то и будет. Мне в Москве еще дней десять быть, за ответом приду через неделю.

Петр рек:

— Я подумаю, но сразу говорю — с женой посоветуюсь. Если нельзя, сразу отвечу, не по пути нам с тобой.

— Делай, как хочешь, но и ее упреди — лишняя молва ни к чему.

С этими словами он направился к выходу, проститься с хозяйками. Там уже все было прибрано, головы женщин прикрыты, что, однако, не скрывало их красоты. На столе под белым полотенцем «отдыхала» первая партия пирогов.

— Не по-людски получилось, — с сожалением заметила Аграфена. — Гости в доме побывали, а их только квасом и угостили. Может, все же присядете, отведаете пирогов? Да и вообще угощение найдется, грех жаловаться.

Но Федор отказался, улыбаясь, как мальчишка, стянул пару горячих пирожков, сказав:

— На дорожку. Веселей идти будет, да и как не попробовать, от запаха дух захватывает.

Ребяческая выходка его всех насмешила, ослабив напряжение после разговора, и у мужчин, да и у женщин, ломавших голову о причине раннего и неожиданного появление важного гостя. Проводив Адашева, Петр вернулся в дом, пытаясь выглядеть непринужденно, сказал:

— Ну, рукодельницы, умелицы вы наши, оделите нас пирогами да молоком. Больше ничего не надо, мы в той комнате посидим, поговорим немного о деле. А вы не волнуйтесь, нет причин.

Аграфена с Полиной принесли большое блюдо горячей выпечки, кувшин молока, большие глиняные кружки — каждому свою. Когда собирались за едой с Потапом, эти кружки непременно должны были стоять на столе, во всякое иное время что Петру, что Спиридону было безразлично, из чего пить. Подарила их им Аграфена на Рождество, и каждый дорожил своей, не допуская к ней никого. Над этим детским пристрастием смеялись и жены, и сыновья, но ничего не менялось.

На кружке у Петра был изображен сокол, расправивший крылья над желтеющей степью, у Потапа — лесная чаща, малинник, из которого выглядывала забавная мордочка медвежонка, у Спиридона — изящный небольшой корабль, расправивший белые паруса и подплывающий по голубым волнам к неизвестному городу, стоящему на гористом берегу.

Оставшись наедине, они переглянулись, приступая к трапезе, и некоторое время молчали. Затем Петр озабоченно проговорил:

— Не вовремя появился царев посланник. Только битва на Ключевом поле была, розыск с отцом Сильвестром священной книги, сколько горя перенесли — думал, все, успокоились, заживем тихо, в мире, своими семьями. Так нет же, снова куда-то отправляться, в даль-то какую. Что нам там делать, да и что мы можем против коварства султана и прихвостней его?

Тут вскинулся Спиридон, едва пирогом не подавившись и молоко расплескав:

— Как «что делать», отец, ведь мы на стороне не просто боярина какого, а самого царя! Он поручил Адашеву людей найти, надеется на него, а тот нас выбрал — это все равно, как если бы сам царь ехать приказал. Можем ли мы отказаться? Да нас трусами и холопами низкими после того назовут, и правы будут.

Есть резон в словах Спиридона, понимает это Петр, да уж больно ехать не хочется, потому и прикрикнул строго на парня:

— Ты сядь и молчи, небось старше тебя люди еще не высказались, — имея в виду Потапа, — а ты как всегда, юлой вертишься. Ишь, молоком облился, ну как не сказать, молоко на губах не обсохло, а он уже учить пытается!

Спиридон надулся, но сильно не обиделся, понимая нежелание Петра, много горя перенесшего в последнее время, отправляться в рискованное путешествие. Он с надеждой посмотрел на Потапа и увидел там еще меньше энтузиазма.

Обмерло сердце парня, уже загоревшегося, уверенного, что и его в посольство возьмут. Он предвкушал путешествие далекое, приключения удивительные, — словно не он сам, после того, как едва от руки купца Дормидонта не погиб, обещал себе и семье вести жизнь размеренную, тихую, и в опасные дела не ввязываться.

Хоть и прикрикнул кожевник на Спиридона, а в душе понимал, что прав тот, — ведь ни к кому иному, к нему, Петру, явился Адашев, надеясь на его мужество и поддержку не в собственной нужде какой, а выполняя важное и опасное поручение самого царя. И хоть не узнает никогда великий князь, а все равно уклониться — значит, проявить небрежение волей государевой. Да и как в глаза смотреть после не только Адашеву, тот, в конце концов, случайный человек в их жизни, может и не встретятся боле, а тому же Спиридону или Потапу?

Один из тех, о ком думал Петр, тоже переживал противоречивые чувства. Радовался Потап, что слава друга его далеко пошла, сам царев посланник за помощью приехал. Товарищ его верный, почитай, государевым доверием облачен — а еще пуще был бы доволен плотник, если бы самому ему не пришлось никуда ехать.

Ведь ничего о нем Адашев не знал, пришел только к Петру, а что и о нем говорил — так только из вежливости, раз уж Потап сидел вместе со всеми. Но и недовольство собой вертится в честной душе потаповой — понимает, что просто улизнуть хочется ему от новых потрясений, не готов он к ним, попросту говоря, прячется за спинами Петра да мальчишки еще Спиридона.

Неожиданно для самого себя Петр отбросил все сомнения, понял, что с предложением Адашева согласиться придется. Этого требовал долг, который он ставил превыше всего и считал своей совестью и ответственностью не только перед царем, страной, но и перед самим собой, перед близкими ему людьми.

Размышляя, пристально вглядывался Петр в изображение сокола, гордо взмывшего над степью. Решившись, поднял голову и, встретив выжидающий взгляд Спиридона, обратился к нему:

— Хоть ты и поторопился с речами выскочить, а все же прав был. Ехать нужно, не только мне, но и тебе, сыну моему, силой, мужеством и честностью известного, несмотря на молодые годы.

Повернув голову, продолжил:

— Что же до Потапа…

И на мгновение остановился, увидев дрогнувшие глаза и румянец, сползающий с простодушного лица друга. Понял Петр его сомнения, неготовность, страх перед новыми испытаниями и пожалел верного своего соратника. Не стал настаивать, хотя, впрочем, знал, что и настаивать не придется — выскажи он просьбу, Потап немедленно согласится, пересилив себя. Не сможет отказать человеку, с которым пережил столько опасностей, сам бы назвал это слабостью и предательством. И Петр продолжал говорить, как будто так и замыслил сразу:

— … То нам необходимо оставить кого-то с семьями, им защита нужна, кому еще доверить ее. Много чего случиться может, не на один день едем.

Лицо Спиридона вытянулось от сочувствия к плотнику.