Я заверила её, что так, по всей видимости, и будет; тётя Кристина говорила мне неоднократно, что у неё есть план. Но для его выполнения ей нужен мужской совет и мужская поддержка, и она надеялась найти это у моего отца, но он её бессердечно оттолкнул, и поэтому она подождёт, пока не поправится господин Клаудиус — всё, что она слышала об этом человеке, говорит о том, что он сможет дать ей хороший совет и оказать поддержку при более длительном пребывании в К. Я не нашла что возразить в ответ на эту идею и была немного разочарована, когда фрау Хелльдорф, качая головой, высказала мнение, что господин Клаудиус вряд ли станет этим заниматься, поглядев разок на размалёванное лицо дамы.
За то время, которое я провела у постели больного отца, маленькая женщина стала мне очень дорога. Какую ужасную жертву она приносила, переступая порог дома, где жил её непримиримый отец! Она приходила ко мне украдкой, едва дыша, с лихорадочно бьющимся сердцем — её гнал страх перед случайной встречей с ним. Бедная отвергнутая дочь вопреки всему искренне любила своего отца и была глубоко опечалена, услышав, что он заложил всё своё имущество, чтобы вернуть миссионерские деньги… Несмотря на все усилия, вора так и не нашли. Старый бухгалтер казался мне странно изменившимся: он здоровался со мной при каждой встрече и несколько раз снизошёл даже до того, чтобы спросить о состоянии моего больного отца. Шарлотта подтвердила моё наблюдение; она недовольно утверждала, что он избегает её и Дагоберта: «старый дурак» наверняка сожалеет, что выдал тайну своего шефа, и в конце концов, предсказывала она, будет пытаться в решающий момент всё отрицать. Страстная девушка страдала несказанно. Принцесса с того вечера болела и сторонилась шумной дворцовой жизни, а Клаудиусовский дом, казалось, перестал для неё существовать. Что это будет? Моё вторичное предложение самим всё рассказать господину Клаудиусу было отвергнуто Шарлоттой с язвительной ремаркой, что аромат цветов в моей комнате улестил и подкупил меня. С тех пор я стала молчать в ответ на все её жалобы.
С момента пожара прошло пять недель, и моё ужасное испытание было позади. Отец давно встал с постели; он поправлялся на редкость быстро, врачи осторожно рассказали ему обо всём произошедшем, и он удивительно легко примирился с печальной мыслью, что его манускрипт превратился в прах. Более болезненным стало для него известие, что некоторое количество ценных книг и рукописей спасти не удалось, что роскошные образцы античных глиняных сосудов уничтожены и что при всём желании не удастся приладить обратно отбитую руку спящего мальчика. Он пролил море слёз и никак не мог смириться с мыслью, что это он причинил миру и господину Клаудиусу такой ущерб. Герцог очень часто навещал его; при этом он незаметно направлял его в привычные воды научного мышления, и отец уже начал строить бесчисленные планы и набрасывать проекты… Меня он встречал с неописуемой нежностью — несчастье очень сблизило отца и дочь, и он больше не мог обходиться без меня; но он часто и серьёзно говорил, что в начале весны пошлёт меня на четыре недели в Диркхоф — я стала слишком бледной и должна отдохнуть.
Стоял хмурый мартовский день. Впервые за пять недель я собралась в швейцарский домик; моя тётя прислала мне несколько строк упрёка — отец-де полностью поправился, а её я совсем забросила. В холле я столкнулась с Шарлоттой и содрогнулась — такого триумфа и ликования я ни разу ещё не видела на человеческом лице. Она вытащила из кармана бумагу и поднесла её к моим глазам.
— Да, дитя! — задыхаясь, сказала она. — Наконец, наконец над нами восходит солнце!.. Ах! — Она раскинула руки, словно хотела обнять весь мир. — Посмотрите на меня, малышка, — так выглядит счастье!.. Сегодня в первый раз я могу сказать: моя тётя, сиятельная принцесса!.. Ох, она добра, она бесконечно благородна! Так преодолеть себя может только тот, кто высоко рождён!.. Она мне пишет, что хочет видеть меня и говорить со мной — завтра я должна прийти к ней. Если наши притязания обоснованы — ах, хотела бы я видеть того, кто будет иметь наглость их оспаривать! — тогда будет сделано всё, чтобы обеспечить нам наши права! Она уже говорила об этом с герцогом — слышите? С герцогом, — она схватила меня за руку и стала трясти — знаете ли вы, что это значит? Мы будем признаны как дети принцессы Сидонии и войдём как члены семьи в державный дом!
Я содрогнулась — близилась развязка.
— Вы действительно хотите решить этот вопрос, пока господин Клаудиус болен? — спросила я неуверенно.
— Ах, он уже не болен. Он надел зелёную повязку и сегодня впервые проводит время в занавешенном салоне рядом с моей комнатой. Он позволил себе личное удовольствие подарить Экхофу ко дню рождения портмоне с тысячью талеров миссионерских денег, чтобы тот смог выкупить назад своё имущество… Старик был так раздавлен радостью, что я испугалась, что он сейчас бросится к дядиным ногам и покается в своей болтливости — по счастью, он не смог и слова вымолвить от умиления… Кстати, я была тверда, тверда как камень — я слишком жестоко страдала в последние недели; даже от Дагоберта мне пришлось бесконечно выслушивать безмерные попрёки в «неуклюжем подходе к решению вопроса»… Я стала беспощадной, и если в эти часы дядя будет вызван к барьеру — я не пошевелю и пальцем, чтобы этому воспрепятствовать!
Она проводила меня до дверцы в ограде, а затем я увидела, как она стрелой влетает заросли леса — ощущение счастья, распиравшее ей грудь, гнало её на вершину горы, откуда она могла излить своё ликование на весь мир, и я бы охотнее всего развернулась и уползла в самый тёмный угол «Услады Каролины», чтобы спрятать свой невыразимый страх, свою боль за господина Клаудиуса.
Вначале я проскользнула мимо комнаты тёти Кристины — к моему удивлению, оттуда доносилось собачье тявканье — и пошла наверх. В гостиной Хелльдорфов мой стремительный пульс всегда успокаивался… Меня охватила чистая радость. Господин Хелльдорф протянул мне обе руки, Гретхен обхватила мои колени, а маленький Герман сидел на полу, верещал, сучил ножками и просился на ручки. Маленькая фрау достала из шкафа кофеварку, принесла сбережённый для меня кусок пирога, и мы устроились вокруг семейного стола… Периодически наш разговор перебивала смелая колоратура — чистейшие гаммы и перламутровые трели; тётя Кристина пела или, вернее, напевала у себя внизу, и это звучало чудесно; но как только она пыталась протянуть какую-нибудь ноту, у меня становилось тяжело на душе — голос, который когда-то, наверное, звучал волшебно, сейчас был надломленным и слабым.
— Этой женщине необходимо как можно скорее чем-нибудь заняться — она ведёт совершенно праздную жизнь, — сказал господин Хелльдорф, легонько нахмурив лоб. — У неё превосходная школа, и я ей предложил найти учениц — она сможет очень много зарабатывать, если захочет. Но я никогда не забуду её высокомерный взгляд и язвительную улыбку, с которой она поблагодарила меня за «благосклонную протекцию». После этого она перестала к нам заходить.
— Бланш лает — кто-то идёт, мама, — сказала Гретхен.
— Да, Бланш — новая обитательница швейцарского домика, с которой вы ещё познакомитесь, Леонора, — сказала, улыбаясь, фрау Хелльдорф. — Тётя позавчера купила себе очаровательного шёлкового пинчера — Шефер вне себя, он не переносит злобную собачонку…
Она умолкла и прислушалась — на лестнице слышались тяжёлые мужские шаги, они прошли по прихожей и остановились перед дверью. Лицо фрау Хелльдорф смертельно побледнело; она встала и застыла как статуя, словно не могла сделать ни шага. Снаружи на ручку двери легла рука, дверь отворилась, и высокий, статный мужчина нерешительно остановился на пороге.
— Отец! — вскрикнула молодая женщина — это был душераздирающий полувсхлип-полувозглас ликования и плача одновременно. Экхоф поймал пошатнувшуюся женщину и прижал её к своей груди.
— Я был жесток, Анна, — забудь это, — сказал он нетвёрдым голосом. Она ничего не ответила — она прятала лицо на его груди, от которой так долго была отвергнута… Своему зятю старик молча протянул руку; Хелльдорф с влажными глазами крепко пожал её и на какой-то момент задержал в своей.
