Я молчала, поскольку не совсем поняла, о чём это он говорит. Как мог моему отцу навредить тот факт, что его мать была еврейка? Я не могла найти этому объяснения, поскольку у меня практически отсутствовало понятие о так называемом мировом порядке. Но сейчас был не совсем подходящий момент, чтобы об этом думать, — я всё ещё дрожала от шока, вызванного внезапным выступлением ужасного старика. И он всё ещё стоял передо мной со скрещёнными на груди руками, а глаза его горели из-под белых бровей, как будто они хотели меня сжечь. Впервые в жизни я почувствовала, что меня ненавидят — юной душе трудно осознать такое; воздух, который я вдыхала вместе с моим врагом, грозил задушить меня; пребывание в оранжерее стало невыносимым.

— Я хочу пойти домой — Илзе ждёт, — я энергичным движением высвободилась из объятий фрёкен Флиднер и схватилась за шляпу, а мой взгляд жадно устремился к прохладному, просторному саду.

— Ну, тогда пойдёмте, — сказала, вставая, Шарлотта. — Ах, я вижу по вашим глазам, что мы не сумеем вас задержать! Вы в состоянии сейчас разбить стекло, как дикий Дарлинг…

— Дарлинг сегодня вечером сбросил своего хозяина и прошёлся по нему копытом, — сказала я.

Дагоберт вскочил.

— Как, Артура Тресселя? Искусного наездника? Невозможно! — вскричал он.

— Ну как же — искусный наездник. Он поступил бы мудрее, сидя дома на своём конторском стуле, — флегматично бросила Шарлотта; но в её презрительно сощуренных глазах мелькнул огонёк досады — она украдкой посмотрела в глубь оранжереи. — Он сильно пострадал, бедняга?

— Господин фон Висмар сказал принцессе, что у него здоровая кровь и совершенно другая костная масса — такого нелегко убить!

За пальмами раздался короткий смешок — я думаю, что внезапный подземный толчок не произвёл бы на брата с сестрой такого впечатления, как мой бесхитростный ответ и этот тихий короткий смех. Что я, бедная, сказала такого, что глаза Дагоберта так злобно на меня уставились?.. Казалось, что Шарлотта в приступе внезапной ярости собирается выкрикнуть в сторону пальм что-то дерзкое, но она взяла себя в руки и промолчала, горделиво подняв голову.

— Пойдёмте, малышка — пожмите руку фройляйн Флиднер и скажите ей спокойной ночи — вас пора отвести в постель! — сказала она мне.

В любой другой момент такое повеление глубоко задело бы мою семнадцатилетнюю гордость — но на сей раз я сразу же простила Шарлотте: её губы, пытающиеся шутить, казались совершенно бескровными — гордая девушка была жестоко уязвлена, я видела это, хотя и не понимала чем.

Молча и внешне спокойно она прошла рядом со мной через оранжерею и сад; но как только мы пересекли мостик, она остановилась и с глубоким вдохом прижала к груди руки.

— Вы слышали, как он смеялся? — спросила она с нарастающим раздражением.

— Это был господин Клаудиус?

— Да, дитя!.. Проживи вы с нами подольше, вы бы знали, что этот великий, высокомерный дух никогда громко не смеётся, разве что над слабостями человеческими, как вот только что, малышка! С рассказами о том, что вы услышали при дворе, вы должны быть впредь аккуратнее в присутствии дяди!

Я была возмущена. Сначала меня буквально заставили рассказывать, и я в самом деле, при всей моей неопытной и открытой натуре, была очень осторожна: я не произнесла ни слова о том, что было сказано при дворе о Дагоберте.

— Почему вы ругаетесь? — строптиво спросила я. — Я не должна была говорить, что сброшенного всадника считают при дворе крепким и сильным?

— О святая простота! — язвительно засмеялась Шарлотта. — Артур Трессель хрупок и грациозен — мальчик из хрусталя… Характеристика остроумного господина фон Висмара относится ко всему простому мещанскому сословию. Какой-нибудь кавалер при падении наверняка сломал бы свои изящные рёбра и отдал бы Богу свою нежную душу; но здоровая мещанская кровь — плоть от плоти грубой, крепкой земли, она не даст так просто причинить себе вред.

Она снова засмеялась, пошла дальше быстрыми шагами и вышла вместе со мной на газон перед «Усладой Каролины».

Над замком сияла луна. Её белый свет, льющийся на молчаливый оазис посреди тёмного леса, действовал на мои нервы так же одурманивающе, как и сильный запах цветов в саду. Каменная Диана под могучими буками казалась такой шокирующе живой, как будто она вот-вот туго натянет свой лук, и её стрела зазвенит в воздухе… Лунный свет стекал по фруктово-цветочными гирляндам на стенах, по неподвижным глазам и сжатыми губам несущих карнизы кариатид, падал на зеркало пруда и на огромные стёкла окон. Я могла разглядеть каждую складку на выгоревших шёлковых портьерах за дверями балкона — луна заливала серебром таинственную комнату; — люстра под потолком свирепого фанатика, разумеется, не тряслась.

— Тот наверху понял бы меня и моего брата, — сказала Шарлотта, показывая на бельэтаж. — Он твёрдой рукой стряхнул с себя прах и тлен мещанского рода и дерзко поднялся в сферы, которые единственно могли дать ему дыхание жизни. — Она не отрываясь смотрела на блестевшие стёкла. — Конечно, он упал с размозжённой головой — ну и что с того? Он заставил высокомерную касту признать себя; он стал одним из них и проложил блестящий путь в пенатах, которые они ревностно считали своими. Абсолютно всё равно, идти ли по этому пути десять или пятьдесят лет. Я бы охотно умерла молодой, если бы могла такой ценой купить всего лишь двенадцать месяцев жизни при дворе!.. Мне довелось испытать, что это значит — иметь гордое, честолюбивое сердце и носить при этом презираемое плебейское имя, проведя половину молодости среди морщащих нос родовитых пансионерок — я не хочу стоять ниже них — я не хочу!

Она энергично взмахнула сжатым кулаком и принялась вышагивать туда-сюда по газону.

— Дядя Эрих знает о скрытом пламени в моём сердце — Дагоберт мыслит, чувствует и страдает так же, как я, — продолжала она, остановившись, — и дядя со всем своим обывательским высокомерием пытается задушить в нас это пламя в зародыше… Поддержку своего достоинства мы должны искать в самих себе, а не во внешних случайностях, говорит этот большой философ — смешно! Меня это просто бесит; я чувствую себя привязанной к пыточному столбу, я потрясаю кандалами и проклинаю жестокость судьбы, принесшей молодого орла в воронье гнездо!.. Откуда эти необоримые чувства? — спросила она, меряя газон широкими шагами. — Они со мной с самого первого вдоха, они у меня в крови… Это не химера — сознание собственного аристократизма — нить за нитью оно связывает поколения, восходя к нашим великим предкам… Даже если оно и не заметно со стороны, как, к примеру, у нас с Дагобертом, чьё происхождение окутано непроницаемой тьмой молчания…

Эти страстно звучащие жалобы вдруг превратились в невнятное бормотание — у края кустарника, мимо которого мы как раз проходили, стоял господин Клаудиус и смотрел на взволнованную девушку своими спокойными, серьёзными глазами.

— Однажды тьма рассеется, Шарлотта, я обещаю, — сказал он так хладнокровно, как будто её страстная речь была обращена именно к нему и он просто отвечал ей. — Но ты тогда только узнаешь правду, когда ты сможешь её перенести, когда жизнь и я — он властно указал на себя — сделают тебя более разумной… И ещё одно: впредь я запрещаю тебе подобные лунные променады в обществе фройляйн фон Зассен — мания величия заразна, как ты понимаешь.

Странно, но девушка с сильным духом не нашлась что ответить; видимо, внезапность этой встречи парализовала её способность к сопротивлению. Строптиво вскинув голову, она стиснула мою руку так больно, что я чуть было не закричала, резко оттолкнула её от себя и скрылась за кустами.

Я осталась с ним наедине — беспокойство и тоска охватили моё сердце; но я не собиралась показывать ему свой страх — ни за что! Сильный Голиаф на мгновение потерял голову был вынужден спасаться бегством — но маленький Давид оказался храбрее!.. Я медленно, слишком медленно для моих проворных ног, шагала в сторону «Услады Каролины», и он молча шагал рядом со мной… Холл был залит светом; даже в коридоре, ведущем в мою комнату, каждый вечер горели две лампы — так распорядился господин Клаудиус. Перед коридором, на порог которого я уже поставила ногу, он остановился.