— А за бабу, что с конем сравнял. Она насчет своего сословия не выносит.

— Ишь! За себя, значит, стоит. А по виду и не догадаешься, — с уважением проговорил Скиба.

— Да опять же «баба»… — сказал комвзвода Карпенко. — А что: баба разве хуже мужика? Я вот пятый год на войне, пятый год ни жены, ни матери не вижу, а и по сей день ночей, бывает, не сплю, все думки об них думаю. Человек семь в бою зарубил, а бабу, истинный крест, правду говорю, никогда и пальцем не тронул. Как вспомню про своих, так в каждой бабе вижу их жизнь, их слезу.

— Я понимаю. Это я так сбрехнул, — тихо сказал Скиба. — Правду ты говоришь, браток. Какая ни на есть баба, пущай самая поганая, а все ж чище казака будет, потому мы ее сами до того доводим…

— Именно так, товарищ. За то и воюем, чтобы и женщинам, и мужчинам легко дышалось на земле. Правильно поняли, товарищ.

Скиба оглянулся. Позади него стоял эскадронный политком, та самая Маруся, из-за которой возник разговор.

— Да мы их и так уважаем, к себе в гости приважаем, — сострил белобрысый боец, балагур Сметанкин, но, заметив осуждающие взгляды остальных, сконфуженно отвернулся и, желая переменить разговор, неестественно озабоченным голосом проговорил: — А кажись, товарищи, дождь пойдет. Ишь как он сюда подбирается.

Все оглянулись. По начинавшему уже темнеть небу низко ползли стада черных разорванных туч, сквозь лохмотья которых изредка прорывался тусклый свет.

— Да, хмара здоровая. Через час, гляди, накроет, — подтвердил Скиба.

Взводный поднялся:

— Ну, ребята, кончай уху. Убирай седла, уводи коней под навес.

Вдалеке прогремел гром. Из степи потянуло холодком, свежая струя пробежала по лицам бойцов. Ниже пригнулся ковыль, будто шепчась, зашумели ветви дерев. Клочья разодранных туч медленно ползли и растекались по небу. Еще раз глухо пророкотал гром, и бледные зарницы полыхнули за холмами. Встревоженные близкой грозой, бойцы разбегались, уводя коней под крыши.

— А вы, товарищ, Скиба, чего не торопитесь? — спросила Маруся.

— Я, товарищ политком, еще спервоначала позаботился. Моего коня не намочит, я его в сарай завел. Там еще места хватит, может, дозволите, я и вашего туда поставлю?

В его голосе скользнули такие просящие нотки, что Маруся не решилась отказать ему и кивнула.

Прямо над головами сверкнула молния. Долгий раскатистый гром расколол тишину. Бабы и ребятишки, шлепая голыми ногами, бегом загоняли жалобно мычащий, перепуганный скот. По широкой равнине, точно путник, потерявший дорогу, блуждал вихрь, вставали высокие смерчи и, будто в раздумье, долго покачивали из стороны в сторону головами. Прозрачная золотистая пыль столбом взлетала и таяла в воздухе.

Нерешительно упали на землю первые холодные капли дождя.

— Бежим, Карпенко… Ходу! — прокричала Маруся.

Туча совсем низко опустилась над землей и, застлав полнеба, стала обильно поливать потемневшую, насупившуюся степь.

В просторной комнате было тепло и уютно. За окнами не переставал сыпать дождь, косые струи воды хлестали по крышам. В избе за столом сидели несколько бойцов, с нетерпением поглядывая на закипавший самовар. Скиба, стоя у окна, аккуратно нарезал тоненькие ломтики сала, складывая их на чистую, слегка выщербленную тарелку.

— А что, товарищ Медведев, что слышно нового на фронте? — спросил Карпенко, с удовольствием разглядывая плотного, плечистого человека в очках, в буденновском шлеме и с орденом на груди.

— На фронте? — переспросил тот, протирая запотевшие очки. — Пока все по-старому. Прут, черти, как оголтелые… Да это ничего, покончим с Восточным фронтом, тогда и этих расщелкаем. Дайте только срок.

— Да, это, конечно, расщелкаем, — подтвердил Карпенко. — Пора уж, надоело отходить.

Скиба, не переставая нарезать сало, вмешался в разговор:

— Ничего… Отступать не беда, лишь бы вера была. Так ли? — обернулся он к Марусе.

— Правильно, товарищ Скиба, — ответила девушка, утвердительно кивнув головой.

— Я вчера с объезда пехотных позиций вернулся, — начал рассказывать Медведев, — так могу одно сказать: видно, наши поражения пошли на пользу… Насмотрелись люди на зверства деникинцев. За прошлую ночь почти три батальона мобилизованных крестьян к нам перебежали. По их словам, не будь казаков да офицерских батальонов, давно бы распалась вся эта доброармия.

— Вы, товарищ, думаете, что казаки охотой воюют? — заговорил Скиба. — А я вам скажу так: вовсе им война эта не надобна. Не по пути казакам с офицерами. Совсем у них другой путь. А что поделаешь, коли у тех сила? Взяли кнут и погоняют. Да кабы одни! А то вон добровольцы. Чуть что — расстрелы, виселиц понаставили. А казаки идут, потому что нельзя не идти, худобу с землей отбирают… Куда после того семья пойдет? Я вот к вам перебег, а за меня небось тоже семья теперь в ответе. Я, может, и стерплю, а не всякий на это решится. Опять же, пока его гонят, он воюет. А чуток их двинем — гляди тогда, все по-иному обернется.

Медведев с любопытством, поверх очков посмотрел на Скибу.

— Вы, товарищ, казак?

— Казак.

— Донской?

— Ни, подале буду. Терский. Моздокского отдела.

— Издалека. Ну что же, очень рад, если ошибаюсь. По существу вы правы, ведь наша кавалерия почти наполовину состоит из казаков, только бедняков и неимущих.

— Ну да! — обрадовался Скиба. — Я верно вам говорю: половина казаков, вроде меня, за советскую власть. Одно только плохо — боятся. Вон у меня дружок был, наш же мекенский. — И Скиба рассказал о погибшем Миколе и его любви к людям.

Все внимательно выслушали рассказ Скибы.

Садясь на свое место, он увидел блестевшие глаза Маруси.

Атаман станицы не без труда прочел присланную ему из Моздока бумагу, почесал лоб и вздохнул.

— Ну и дела! Как бы самому на фронт из-за этих щенков не угодить.

Он встал и, выглянув в сенцы, крикнул:

— Де-жур-най! А ну, давай сюды немедля Прасковью да родителей Миколки, черт бы его взял. Жив-ва!

— Какую Прасковью, Степан Семеныч? — не понял дежурный.

— Какую, какую! Скибову бабу, не знаешь, что ли? Да и стариков торопи, времени нету с ими прохлаждаться.

Дежурный исчез.

Атаман снова взял бумагу и, качая головой, стал медленно просматривать ее. Вошел Дударев, станичный писарь, франтоватый казак, всю мировую войну проведший в интендантстве в Моздоке.

— Да-с, история, скажу я вам, уважаемый Степан Семеныч, — играя серебряным набором пояса, сказал он. — Острамили казаков, опозорили станицу! Я еще когда говорил вам, Степан Семеныч, помните, весной-то, расстрелять надо Скибу, а не на фронт.

— Следовало б, да кто ведь знал. Я думал, он, вражина проклятая, очухался. А он, на вот, чего выкинул. И еще дурака этого, Миколку, за, собой потянул!

— По головке за это не погладят… Да, не погладят, — многозначительно протянул Дударев.

— А ты, брат, помалкивай, твое дело маленькое. «Не погладят»! Ты что мне, атаман отдела, что ли? Или сам в станичные нацелился?

— Зачем мне в станичные, Степан Семеныч, я своим местом доволен, за чужим не гоняюсь. А так, промежду прочим сказано.

— Тогда помалкивай! А то, друг ситцевый, супротив тебя тоже найдется что сказать. И про то, как большевикам на машинке печатал, и как полковые трубы упер, и как чеченам казенные винтовки продал. Думаешь, не помню?

— Господь с вами, Степан Семеныч, об чем речь? Разве ж я вам враг или какая сволочь? — оглядываясь по сторонам и прикрывая дверь, забормотал писарь.

— То-то, брат! А то и не учуешь, как на фронте очутишься!

Писарь развел руками, заискивающе глядя на рассердившегося атамана.

В дверь постучали.

— А ну входь! — сердито крикнул атаман, не глядя на собеседника.

В комнату вошла невысокая худощавая молодая женщина с растерянным выражением глаз. Из-под наспех накинутого платка выбивались пряди русых волос.

— Звали, Степан Семеныч? — спросила она.