Скиба, довольный письмом жены и особенно рассказами Николы, блаженно улыбался, поминутно забрасывая приятеля вопросами:
— Ну, а леваду починили?
— Кубыть, да, — подтвердил Никола.
— Ну, а жена по мне соскучилась?
— Да что я тебе, цыганка, что ли?
— Ну, а как письмо Парасковья тебе отдавала, ничего, окромя, сказать не велела? — несколько раз переспрашивал Скиба.
Друзья еще долго беседовали, вспоминая родную станицу.
ГЛАВА II
Юнкер Валерий Клаус вместе с двумястами тридцатью такими же здоровыми и жизнерадостными юношами, составлявшими выпускной батальон Алексеевского военного училища, откидывая назад голову и выбрасывая вперед тяжелые носки английских сапог, четко отбивал такт. Бодро и весело шли юнкера церемониальным маршем, поротно, развернутым фронтом, крепко, до боли прижимая к плечам отполированные приклады винтовок. Толпы горожан любовались размеренным шагом батальона, удивительно ровной линией одновременно выбрасываемых ног и недвижной, словно что-то единое, сетью штыков, на которых играло тусклое мартовское солнце. От этого буйной животной радостью наливались молодые и задорные сердца юнкеров. Широко раскрытыми глазами смотрел Клаус на площадь, окруженную высокими несимметрично разбросанными домами, на толпу зрителей, на училищный духовой оркестр с ярко горевшими под солнцем медными трубами. Но так же как и остальные выпускники, маршировавшие бок о бок с ним, он не видел ни солнца, ни залитого людьми плаца, ни нарядных, махавших им из толпы платочками дам.
Размеренным шагом под звуки Даргинского марша приближался батальон к раззолоченной группе генералов. Юнкер в каком-то благоговейном и восторженном экстазе смотрел, не сводя глаз, на главнокомандующего, невысокого, толстенького, с небольшим брюшком и седоватой подстриженной бородкой генерала, окруженного пестрой, сверкающей золотом свитой.
Генерал Деникин пытливо вглядывался в подходивших юнкеров. К его плечу услужливо склонился начальник училища генерал Потехин, почтительно шептавший:
— Первая выпускная рота, ваше превосходительство.
Деникин мягко кивнул ему головой и, не сводя утомленных, охваченных сетью морщин глаз с напружившихся, молодцевато проходящих юнкеров, крикнул:
— Здорово, первая, алексеевская!
Музыка мгновенно оборвалась, и слабое, еле слышное приветствие главнокомандующего мгновенно потонуло в сильном и многоголосом реве…
— Здра-ам-жа-ам… ваше ство-о-о…
Толпа, до которой не долетели слова генерала, по реву юнкеров и внезапно оборвавшейся игре оркестра поняла, что наступил ответственный момент, и восторженно замахала десятками белых платков; над нею замелькали котелки и фуражки, и неровное, нестройное «ура» огласило площадь.
На полном, начинавшем стариться лице генерала блуждала привычная улыбка. Было видно, что ловкие, сильные и преданные солдаты, восторженно приветствовавшие его, произвели на него хорошее, впечатление. Но в глубине небольших умных глаз его было написано почти граничащее со скукой безразличие, и восторженный, дошедший в своем опьянении почти до экстаза Клаус не понял, а скорее, чутьем влюбленного в свой кумир поклонника почувствовал это. И горькая мысль на секунду опечалила Клауса.
«Господи, неужели же он не чувствует, что я, мы все, весь батальон по одному его слову ринемся в огонь, только бы выполнить его приказ. Неужели он не видит это?» — думал юнкер, впиваясь в главнокомандующего до боли раскрытыми глазами.
В эту минуту генерал Деникин, слабо улыбаясь, снова крикнул:
— Здорово, вторая, здорово, молодцы, алексеевцы!..
Клаус задрожал от охватившего его восторга и умиления и радостным, почти истерическим голосом закричал «ура», нестройно и невпопад подхваченное за ним ротой.
— Молодцы, вот это шаг, это равнение. Мне, ваше высокопревосходительство, этот чудесный батальон напомнил незабываемые парады на Марсовом поле, — провожая глазами уходящий батальон, сказал высокий генерал в коричневой черкеске и в белой папахе.
— О, да, да, Михаил Платоныч. В самом деле, глядя на них, можно подумать, что ничего не случилось, что перед нами проходят старые батальоны нашей армии. — Главнокомандующий вздохнул и, покачав головой, добавил: — Увы, это только сон золотой. Но действительно молодцы. В пять месяцев выработать такой уверенный, гвардейский шаг, такую четкую силу движения. Я всецело отношу это к великим талантам нашего дорогого Сергея Львовича, — пожимая руку начальника училища, закончил генерал.
Еще предстояла церемония производства в офицеры, но спешивший в свою, ставку главнокомандующий решил уехать, оставив вместо себя генерала Романовского.
Поблагодарив училищное начальство за парад, Деникин стал прощаться.
— Ваше высокопревосходительство, быть может, осчастливите юнкеров посещением хотя бы на одну минуту, — раскланиваясь и не отнимая руки от форменной белой с красным околышем фуражки, просил начальник училища, заискивающе глядя на генерала.
— Не могу, видит бог, не могу… — говорил Деникин, — и рад бы, да дел миллион, и все срочные. Я поручаю его превосходительству передать мой привет и благодарность молодцам юнкерам и их учителям-офицерам за прекрасный парад. Пожалуйста, дорогой Иван Павлович, — обратился Деникин к генералу Романовскому, молча поклонившемуся и отдавшему честь. — Очень, очень рад, благодарю вас, господа, — и генерал, грузно повернувшись, пошел по широкому плацу к воротам, сопровождаемый свитою и благоговейно следовавшим за ним училищным начальством.
Стоявшие впереди жолнеры и сигнальщики засуетились, забегали и замахали платками. Рослый гвардеец, казак, в форме конвойца его величества [51], стараясь ступать на носки, бесшумно пробежал вперед, туда, где уже суетились молодые адъютанты главнокомандующего и откуда слышен был гул моторов новеньких лакированных машин.
«Дорогая мама, наконец сбылось все, о чем я мечтал, и все, что мне казалось таким далеким и невозможным, уже исполнилось. Начну по порядку: во-первых, я уже офицер. Правда, прапорщик, но это еще ничего не значит, так как сам великий Суворов начинал военную службу рядовым, а дослужился до фельдмаршала всея России.
Нас произвел сам генерал Деникин, сам главнокомандующий… Принимая парад, он так был, мамочка, очарователен, что я, ей-богу, моя родная, чуть-чуть не расплакался от восторга и еще не знаю от каких, но удивительно радостных чувств. Я знаю, ты сейчас улыбнешься и скажешь: «Ну, у нашего Валеры глазки на мокром месте». Но клянусь тебе, мамочка, что и ты бы не удержалась от слез, видя, как наш любимый генерал принимает парад своих питомцев. И знаешь, родная, он заметил меня, когда мы проходили поротно перед ним. Я отчетливо и безошибочно видел это, ощущал на себе его добрый и ласковый взгляд. Вот тут-то я, сознаюсь, и не выдержал, и расплакался. И хоть у твоего Валеры глаза ревучие, но он горд, дорогая мамочка, этими слезами… Когда мы вернулись обратно в казармы, нас собрали в актовый зал и генерал Романовский и наш Черномор (помнишь, мы так прозвали нашего начальника училища за его бороду) прочли приказ о нашем производстве и поздравили батальон. Вот и все. Да, я попал во второй дроздовский полк, куда ты, мамуся, и пиши мне письма. Как ты знаешь, мне очень хотелось, выйти в корниловский, но туда все вакансии разобрали до меня. Впрочем, и наш полк пользуется не менее заслуженной славой. Обо мне не беспокойся, не плачь. Я, слава богу, не маленький, мне уже восемнадцать лет, а у нас вон в роте человек сорок почти на год моложе меня, и ничего! А ты меня все за маленького считаешь, хотя, по правде говоря, иногда мне еще снятся мои гимназические сны, уроки проклятой геометрии, наш длинноногий инспектор Цапля, и я со страхом просыпаюсь… Деньги, моя мамусенька, 350 рублей, я тебе сегодня посылаю (как только дойдут — сообщи) и при первой получке вышлю еще. Ешь, мамочка, лучше, не скупись, помни, что твой сын уже офицер и будет ежемесячно помогать тебе. Если увидишь Соню Малинину, так, между прочим, скажи ей, что я уже произведен в офицеры, а то она все издевалась надо мною…
Вот, мамуленька, и все, не забывай писать, а то мне будет скучно, и смотри не отдавай никому моего Надсона в золотом переплете, еще зачитают. Послезавтра уезжаю в полк.
Целую тебя сто тысяч раз —
Твой Валер».
