1842 1 ЛИНОР Расколот золотой сосуд, и даль душе открыта! Лишь тело тут, а дух несут, несут струи Коцита А! Ги де Вер! рыдай теперь, теперь иль никогда! Твоя Линор смежила взор, — в гробу, и навсегда! Обряд творите похорон, запойте гимн святой, Печальный гимн былых времен о жертве молодой, О той, что дважды умерла, скончавшись молодой! «Лжецы! вы в ней любили прах, но гордость кляли в ней! Когда в ней стебель жизни чах, вы были с ней нежней. Так как же вам творить обряд, как петь вам гимн святой? Не ваш ли взгляд, недобрый взгляд, не вы ли клеветой Невинность в гроб свели навек, — о! слишком молодой!» Peccavimus. Но наших уз не отягчай! звучит Пусть грустный звон, но пусть и он еене огорчит. Линор идет, — «ушла вперед», — с Надеждой навсегда. Душа темна, с тобой онане будет никогда, — Она, дитя прекрасных грез, что ныне тихий прах. Жизнь веет в золоте волос, но смерть в ее очах… Еще есть жизнь в руне волос, но только смерть в очах. «Прочь! в эту ночь светла душа! Не плакать мне о ней! Меж ангелов пою, спеша, пэан далеких дней. Пусть звон молчит, пусть не смутит, в ее мечтах, вдали, Ту, что плывет к лучам высот от проклятой земли, К друзьям на зов, от всех врагов (и сон земной исчез)! Из ада ввысь несись, несись — к сиянию небес, Из мглы, где стон, туда, где трон властителя небес! 1844 1 СТРАНА СНОВ Тропкой темной, одинокой, Где лишь духов блещет око, Там где ночью черный трон (Этим Идолом) взнесен, Я достиг, недавно, сонный, Граней Фуле отдаленной, И божественной, и странной, дикой области, взнесенной Вне Пространств и вне Времен. Бездонный дол, безмерности потока, Пещеры, бездны, странные леса; На облики, каких не знало око, Что миг, то каплет едкая роса. Горы рушатся всечасно В океан без берегов, Что валы вздымает властно До горящих облаков. Озер просторы, странно полноводных, Безмерность вод, — и мертвых, и холодных, Недвижность вод, — застывших в мгле бессилии Под снегом наклоненных лилий. Там близ озер, безмерно полноводных, Близ мертвых вод, — и мертвых, и холодных, — Близ тихих вод, застывших в мгле бессилий Под снегом наклоненных лилий, — Там близ гор, — близ рек, бегущих, Тихо льющих, век поющих; — Близ лесов и близ болот, Где лишь водный гад живет; Близ прудов и близ озер, Где колдуний блещет взор; В каждом месте погребальном, В каждом уголку печальном, Встретит, в ужасе немом, Путник — Думы о былом, — Формы, в саванах унылых, Формы в белом, тени милых, Что идут со стоном там, В агонии, предаваясь и Земле и Небесам! Для сердец, чья скорбь безмерна, Это — край услады верной, Для умов, что сумрак Ада Знают, это — Эль-Дорадо! Но, в стране теней скользя, Обозреть ее — нельзя! Тайн ее вовек, вовек Не познает человек; Царь ее не разрешит, Чтоб был смертный взор открыт; Чье б скорбное Сознанье там ни шло, Оно все видит в дымное стекло. Тропкой темной, одинокой, Где лишь духов блещет око, Из страны, где Ночью — трон (Этим Идолом) взнесен, Я вернулся, утомленный, С граней Фуле отдаленной. 2
ВОРОН Как-то в полночь, в час унылый, я вникал, устав, без силы, Меж томов старинных, в строки рассужденья одного По отвергнутой науке, и расслышал смутно звуки, Вдруг у двери словно стуки, — стук у входа моего. «Это — гость, — пробормотал я, — там, у входа моего, Гость, — и больше ничего!» Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный, Был как призрак — отсвет красный от камина моего. Ждал зари я в нетерпеньи, в книгах тщетно утешенье Я искал в ту ночь мученья, — бденья ночь, без той, кого Звали здесь Линор. То имя… Шепчут ангелы его, На земле же — нет его. Шелковистый и не резкий, шорох алой занавески Мучил, полнил темным страхом, что не знал я до того. Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье Я твердил: «То — посещенье просто друга одного». Повторял: «То — посещенье просто друга одного, Друга, — больше ничего!» Наконец, владея волей, я сказал, не медля боле: «Сэр иль Мистрисс, извините, что молчал я до того. Дело в том, что задремал я, и не сразу расслыхал я, Слабый стук не разобрал я, стук у входа моего». Говоря, открыл я настежь двери дома моего. Тьма, — и больше ничего. И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий, Полный грез, что ведать смертным не давалось до того! Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова, Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его. Я шепнул: «Линор», и эхо — повторило мне его, Эхо, — больше ничего. Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела). Вскоре вновь я стук расслышал, но ясней, чем до того. Но сказал я: «Это ставней ветер зыблет своенравней, Он и вызвал страх недавний, ветер, только и всего, Будь спокойно, сердце! Это ветер, только и всего. Ветер, — больше ничего!» Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество, Поклониться не хотел он; не колеблясь, полетел он, Словно лорд иль лэди, сел он, сел у входа моего, Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего, Сел, — и больше ничего. Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица, В строгой важности — сурова и горда была тогда. «Ты, — сказал я, — лыс и черен, но не робок и упорен, Древний, мрачный Ворон, странник с берегов, где ночь всегда! Как же царственно ты прозван у Плутона?» Он тогда Каркнул: «Больше никогда!» Птица ясно прокричала, изумив меня сначала. Было в крике смысла мало, и слова не шли сюда. Но не всем благословенье было — ведать посещенье Птицы, что над входом сядет, величава и горда, Что на белом бюсте сядет, чернокрыла и горда, С кличкой «Больше никогда!» Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный, Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда. Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул, Наконец, я птице кинул: «Раньше скрылись без следа Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно!..» Он тогда Каркнул: «Больше никогда!» Вздрогнул я, в волненьи мрачном, при ответе столь удачном. «Это — все, — сказал я, — видно, что он знает, жив года С бедняком, кого терзали беспощадные печали, Гнали в даль и дальше гнали неудачи и нужда. К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда Знала: больше никогда!» Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица. Быстро кресло подкатил я, против птицы, сел туда: Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний, Сны за снами; как в тумане, думал я: «Он жил года, Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года, Криком: больше никогда?» Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда. Это думал и иное, прислонясь челом в покое К бархату; мы, прежде, двое так сидели иногда… Ах! при лампе, не склоняться ей на бархат иногда Больше, больше никогда! И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо, Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего сюда. «Бедный! — я вскричал, — то Богом послан отдых всем тревогам, Отдых, мир! чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, — да? Пей! о, пей тот сладкий отдых! позабудь Линор, — о, да?» Ворон: — «Больше никогда!» «Вещий, — я вскричал, — зачем он прибыл, птица или демон? Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда? Я не пал, хоть полн уныний! В этой заклятой пустыне, Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда?» Ворон: — «Больше никогда!» «Вещий, — я вскричал, — зачем он прибыл, птица или демон? Ради неба, что над нами, часа страшного суда, Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальной, Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда? Ту мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?» Ворон: — «Больше никогда!» «Это слово — знак разлуки! — крикнул я, ломая руки. Возвратись в края, где мрачно плещет Стиксова вода! Не оставь здесь перьев черных, как следов от слов позорных! Не хочу друзей тлетворных! С бюста — прочь, и навсегда! Прочь — из сердца клюв, и с двери — прочь виденье навсегда!» Ворон: — «Больше никогда!» И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он, Там, над входом, Ворон черный, с белым бюстом слит всегда! Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный. Тень ложится удлиненно, на полу лежит года, — И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, — Знаю, — больше никогда! |
