— Да вы не сердитесь, — сказал посетитель. — Я не хочу вас обидеть…

— Мы не обижаемся, — сказал Нибельмесов. — Чего нам обижаться. У нас заведение… А уж ежели говорим сдвиг, то сдвиг… Мы обдумываем… К примеру сказать, заведение у нас… Раньше чересчур множество людей ходило — осматривать. Комиссии там, инспекции. Какие, дескать, у вас выходы — антипожарные или как. Почему, дескать, плевки наплеваны на полу или, скажем, в смысле эксплуатации подростков. А теперь — чисто… Не шнырят больше. Энто тоже не сдвиг будет? Хм… Вот у меня, скажем, Лешка в мальчиках служит. Он хоша мне и сродственник и личность у него, имейте в виду, взрослая, а он, сукин сын, подросток. Ему пятнадцать лет… Эй, Лешка, подойди к гражданину.

К прилавку подошел парнишка в переднике.

— Чего надоть? — сказал Лешка.

— Вот, — сказал Нибельмесов, — взгляните на личность. А? Взрослая личность? А он, стерва, подросток. Хоша у него голос — бас. Скажи, Лешка, — «а»…

Лешка высморкался в передник и сказал — «а».

— Видали! — сказал Нибельмесов. — А он подросток… В иное время комиссия бы мне за него пузо вспорола и кишки бы по ветру выпустила, а нынче — тишина. Потому — сдвиг. Английское давление намечается… Пойди, Лешка, принеси гражданину холодненького.

Посетитель допил стакан и раскрыл портфель.

— Хватит, — сказал посетитель. — Теперь, почтеннейший, поговорим о делах… Я — инспектор района… Мне поступили сведения о том, что вы эксплуатируете подростка.

Иван Егорыч Нибельмесов тихонько охнул и раскрыл рот.

Прошлое лето, ночуя в одной деревне у знакомого мужика, я слышал, как молилась баба.

Когда в избе все стихло, баба эта босиком подошла к образу, встала на колени и, часто крестясь, зашептала:

— Спаси и помилуй меня, мати пресвятая Богородица, я живу в крайней избе на селе.

Бабка долго крестилась и кланялась, просила себе всяких милостей и всякий раз указывала свое местожительство: крайняя изба на селе.

— Бабка! — сказал я, когда та кончила молиться, — а бабка! Изба-то ваша разве крайняя? Крайняя изба рядом.

— Нету, — сказала бабка. — То не изба вовсе, то — банька. Бог-то знает.

— Все-таки, — сказал я, — может, бабка, путаница произойти… Если неправильный адрес.

— Ну? — спросила бабка. Она подошла к образу, снова встала на колени и сказала:

— Спаси и помилуй меня, мати пресвятая Богородица, я живу в крайней избе на селе, а рядом банька.

Бабка стукнула головой об пол и пошла за занавеску спать.

24 февраля 1923 г.

Дорогая Капочка!

Итак, я жена Подподушкина. Жена знаменитого художника Сергея Подподушкина. Я счастлива неимоверно! Целые дни мы с Сергеем витаем в разных мечтах и фантазиях. Я живу в каком-то заколдованном мире. Мне даже странно, что, кроме меня и Сергея, существуют какие-то люди, происходят какие-то революции, какие-то извержения Этны… Я живу, как сказочная нимфа. Сергей называет меня ярким пятном на фоне своих идеалов.

Твоя Анна Подподушкина

10 марта 1923 г.

Дорогая Капочка! Посылаю тебе мой новый адрес. С Сергеем я разошлась.

По правде сказать — я очень тому рада. Конечно, все эти фантазии и грезы хороши, но они недостойны для развитого человека.

Дорогая Капочка, ты можешь поздравить меня — я выхожу замуж за известного хирурга Деримбасова. Я всегда увлекалась медициной. Это такая жуть — разбираться в человеческом организме. Только подумать, что тут, за покровом кожи, протекают какие-то жилки, двенадцатиперстная кишка, бронхи, ребра… Ах, это так величественно и глубоко! До знакомства с Деримбасовым я никогда не думала, что у меня есть какая-то двенадцатиперстная кишка. Я счастлива неимоверно.

Твоя Анна Деримбасова

26 марта 1923 г.

Дорогая Капочка!

За Деримбасова я не вышла замуж. Это целая история. Видишь ли, Деримбасов лечил одного инженера, делал ему удаление аппендицита. Он теперь страшно мной увлекся. Мы на днях уезжаем с ним на Волховстрой. Он там ставит какой-то, знаешь ли, кессон. Ах, это так величественно — ставить кессон! Я счастлива неимоверно.

Твоя Анна

29 апреля 1923 г.

Дорогая Капочка!

Прости, что давно не писала. Произошла такая масса событий. Ни на какой Волховстрой я, представь себе, не ездила. То есть я перед отъездом встретила одного знакомого. Левушку Шишмана, который с детства мной увлекался. Я счастлива неимоверно.

Хорошо, что я не поехала на этот дурацкий Волховстрой. Ну что бы я там делала? Я даже не знаю, что такое кессон… А Левушка очень, очень мил. Он буквально носит меня на руках и одевает, как перышко. Наши дела ничего. Мы немножко работаем на валюте и немножко на картинах. Конечно, наши дела могли быть и лучше, но ты сама понимаешь, можно ли сейчас работать при большевиках. Большевиков я ненавижу всеми фибрами.

Твоя Анна Шишман

17 мая 1923 г.

Дорогая Капочка!

Оказывается, Левка был арестован не за спекуляцию, а за взятку. Это уж, знаешь ли, свинство с его стороны. Если правительство борется против взяток, то это, выходит, государственное преступление. Мне его ничуть не жаль. Ваня говорит, что это дело пахнет строгой изоляцией. А на мой взгляд, если это государственное преступление, то это даже мало.

Ах да! Я тебе забыла сказать, что Ваня — это, знаешь ли, один агент. Он очень отзывчивый и симпатичный. Он сразу стал ко мне приходить, и мы подолгу беседовали с ним о политике и вообще о социальных идеях. Я счастлива неимоверно. Ах, это так грандиозно и так величественно — эти социальные идеи! Я фашистов ненавижу всеми фибрами. Советую, Капочка, и тебе ненавидеть.

Твоя Анна Лахудрина

Дорогие друзья, вот сейчас, когда мы собрались здесь тесным товарищеским кружком, позвольте мне, старому вашему начальнику, убеленному сединами, сказать несколько слов о взятке…

— Просим! Просим! — закричали собравшиеся.

— Дорогие друзья, — сказал начальник, слегка покачиваясь, — нет ничего хуже этого преступления. Убийство, превышение власти — ничто в сравнении с этим злом. И будь в моей власти — я бы ввел самые ужасные казни. Колесовать, сжигать на кострах, четвертовать — вот, по-моему, достойная кара за преступления… Но тут я должен оговориться. Окидывая взглядом современность, мы видим, что взятка бывает двух видов — денежная и натуральная. Денежная, конечно, приятней… То есть, позвольте, что ж это я такое говорю? Да, так денежная взятка, я говорю, удобней. Если хотите, портативней… С точки зрения преступника… Этакий, представьте, нэпман к вам является… А вы руками — не могу, дескать, и не просите, уважаемый товарищ…

А он, подлец, в боковой карман… Бумажнище этакий вытаскивает кабаньей кожи… А вы в рожу, в рожу в его канальскую глазами впиваетесь, угадываете, сколько он вынет, собачий нос…

— То есть, позвольте, что же это я такое говорю? Да, так вы того… возмущаетесь ужасно. — Позвольте, — говорите, — что ж это, взятка, оскорбление, уважаемый товарищ?

А у него, у подлеца, банкноты шуршат уж этак сладостно между пальцами… этакий незабываемый, знаете ли, прелестный шелест… Вы глазами, того, пересчитываете — два, три, пять — только давай, давай. Засим в жилетный карман… То есть, позвольте, о чем же это я говорю? Да, так вы, того, кричите:

— Под суд, — кричите, — четвертовать вас нужно, уважаемый товарищ! — А сами-то в жилетном кармане этакое биение ощущаете, трепет, пульсацию этакую ощущаете… Гм, гм… Про что ж это я, дай Бог память? Да, про взятку… Гм… Гм… Взятка… Ну а натуральная взятка — это уж хуже… Это уж, знаете ли, нечто громоздкое, да и обман может произойти. Как однажды рыбину мне прислали, а она, знаете, воняет…