Как же мало я в самом деле знаю о нем! Даже в продолжение шести месяцев, прежде чем я смогла полностью снять траур и выйти за него замуж, он оставался молчаливым, загадочным. Он никогда не говорил о своей семье. Ни разу не предлагал посетить его родину Андрос [122]. Странствует по свету уже много лет. Даже если и был когда-то купцом, то давно оставил это занятие: возможно, успел быстро сколотить хорошее состояние. Понимает толк в украшениях, картинах, редкостях и предметах роскоши вроде шелка или янтаря. Иногда я сама себе задаю вопрос, был ли он ранее женат. Как ни нелепо это звучит, я не осмеливаюсь спросить его об этом. Даже его возраст остается для меня загадкой.
(Конечно, он намеренно окружает себя ореолом загадочности и недосказанности, прекрасно понимая, что мне это по нраву. Позже я разузнала, через различных его друзей, что ко времени нашей женитьбы Церцилу исполнилось сорок четыре года; что его родители умерли во время эпидемии чумы в Андросе, когда ему было десять лет, и оставили крупное состояние; что он утроил его к тридцати годам благодаря тонким расчетам и удачам в торговых делах; никогда не был женат и, насколько всем было известно, не питал страсти к мальчикам. Отдаленность от других людей была для него не более чем позой. У Церцила повсюду были друзья в лице сильных мира сего, и меня поразило, как быстро ему удалось убедить Мирсила отменить указ о моем изгнании. Я порой даже гадала, не подвизался ли он в качестве тайного агента у Периандра.)
Коринф теперь яркий, цветастый, волнующий город. Никаких признаков насилия и угнетения. Смело шагаю по улочке златокузнецов — ведь теперь я могу купить все, чего душа пожелает. Церцил — неисправимый любитель торговаться, так что меня это даже смущает. Устроил чуть ли не склоку из-за бирюзового перстенька. Я попыталась за уши оттащить его от прилавка — мол, не хочу, и все тут! Он же только улыбнулся своей ленивой улыбкой, которая кого угодно приведет в бешенство, продолжил торг и, представьте, добился желаемого. Теперь я ношу этот бирюзовый перстенек с выражением, как его называет Церцил, «милой тоски» на лице.
В этот вечер я услышала за ужином удивительную историю об Арионе, который, судя по всему, недавно объявился в Коринфе как гром среди ясного неба и, по всем признакам, с пустой мошной. Доводилось слышать, что он огребал золото лопатой во время поездки, о которой кричали на всех перекрестках по Италии. Гневное письмо Периандра с требованием немедленно возвращаться в Коринф к исполнению своих обязанностей Арион оставил без ответа, и владыка заподозрил неладное. Объяснения Ариона не развеяли его подозрений. Арион заявил, что отплыл из Тарентума [123]сразу по получении письма, но матросы устроили против него заговор с целью завладеть его деньгами. Так уж и быть, разрешаем тебе спеть в последний раз, а потом кинем за борт! Но как только бедолага очутился в воде, чудесным образом появилась стая дельфинов. Певец влез на спину самому крупному из них, благополучно доплыл до суши, высадился на отлогом берегу у мыса Тенарум на юге Пелопоннесса, где его узнали местные жители. Оттуда он отправился в Коринф сухим путем.
Периандр с вежливой недоверчивостью выслушал всю эту чепуху и распорядился на всякий случай посадить Ариона под домашний арест. Едва судно бросило якорь в коринфской гавани, как его экипаж потребовали для допроса. Владелец судна объявил, что Арион заплатил за проезд в Тарентум, но в последнюю минуту изменил свое решение и остался в Италии. Да нет, что вы, он тогда был вполне в здравом рассудке. Когда же Периандр представил им Ариона, моряки были потрясены, особенно когда он поведал свою историю, и уж тем более когда в трюме корабля были найдены его деньги или часть их. Матросов казнили, а Арион за одну ночь стал героем, любимцем богов, и говорят, что уже трудятся мастера над большой статуей Ариона верхом на дельфине, которую предполагается установить на главной площади города.
Принимающий нас хозяин уверяет, что знает, как все было на самом деле, но предупреждает, что сейчас это нельзя предавать огласке, чтобы не ставить Периандра в неловкое положение. На самом деле все якобы было так: Ариону, упивавшемуся в Италии своим огромным успехом, меньше всего хотелось возвращаться в Коринф и сдавать казне Периандра итальянские сборы. Ко всему прочему, после смерти сына Периандр сделался угрюмым и непредсказуемым. А раз так, то положение придворного уже не выглядело столь привлекательным. Вполне естественно, Арион решил выйти из поля зрения Периандра и начать новую жизнь. Тайком, под покровом ночи, он садится на корабль в Тарентуме, подкупает команду, чтобы та высадила его на острове Закинф [124], а Периандру сообщила, что он по-прежнему в Италии. На острове он садится на другой корабль, идущий в Ионию кружным путем вокруг Пелопоннесса, подальше от Коринфа.
К несчастью, корабль потерпел крушение неподалеку от мыса Тенарум. Арион выбирается на берег, не выпуская из рук ларца с деньгами, но, на свою беду, неожиданно сталкивается с агентом Периандра, направляющимся в Гифий [125]. Тот, естественно, потребовал объяснений, певец впал в панику и наплел первое, что пришло в голову — историю с чудесным спасением его дельфином. Скрепя сердце он поплелся в Коринф (а что ему еще оставалось?), но там подкупил приятеля, чтобы тот спрятал большую часть его итальянского золота в тайниках корабля, когда он станет в гавани на якорь. Пусть не все, но хоть это удалось сохранить, а главное, что голова цела, да и шумиху вокруг всей этой истории можно будет обернуть в свою пользу. (В конце концов — Периандру уже далеко за семьдесят, пора и на покой!) Именно так наверняка поступил бы старый плут…
Когда я услышала эту вторую версию, она показалась мне ближе к истине. В целом я так считаю и сейчас. Собственные объяснения Ариона так и пестрят нелепостями, а главное, что в них красной нитью проходит символическое начало: ведь дельфин — эмблема Лесбоса. Склонность к символическим началам вообще в его привычках. Как мне удалось узнать, он родился вовсе не в Антиссе, как всех уверял, а в Метимне. Антиссу же он величал местом своего рождения потому, что здесь, по преданию, была брошена в воду голова убитого вакханками Орфея [126], за потомка которого Арион себя выдавал…
Да, да — ни больше ни меньше как за потомка Орфея, унаследовавшего божественный дар пения от погребенной головы предка! Благодаря этой легенде он всюду пользовался уважением — кроме, конечно, Митимны…
Но вот чему, однако, я доныне не перестаю удивляться. Сколько мне впоследствии приходилось слышать куда более изысканных (и притом куда боле правдоподобных) историй об этих удивительных морских созданиях — дельфинах. А ведь нашел же Арион кого-то, кто поверил его дурно скроенной нелепице, да еще и распустил ее в виде слуха! А впрочем — так ли это теперь важно? Ариона давно нет на свете; но живы его творения, по которым потомство в конечном счете и составит свое суждение о поэте. Ну а если судьбе будет угодно, чтобы рассыпался в прах последний оставшийся свиток со стихами Ариона — тогда, быть может, хоть эта бессмыслица, превратившись с течением веков в красивую легенду, убережет его имя от забвения…
Потрясения и утрата иллюзий при возвращении домой. Смешно сказать, но все эти годы я таила в глубине души невысказанную мысль, что и родной город, и люди в нем не могут жить без моего присутствия, нуждаются во мне просто для своего существования; что, когда меня с ними нет, время останавливается и все замирают на месте, точно куклы, в ожидании моего возвращения. Как бы не так!.. Хочешь не хочешь, а приходится признать, что жизнь идет своим чередом и тогда, когда ты далеко-далеко. За это время, оказывается, перестроена гавань, возведены новые дома, и вообще, куда ни бросишь взгляд, всюду наткнешься на непривычную картину. Как жаль вытравливать из сознания впечатления, которые я все эти годы так бережно лелеяла в памяти!.. Даже странно, сколь запала мне в душу эта мечта об остановке тока времени, о воцарении неизменного покоя. Впрочем, осуществись такой бред, я бы уже через месяц отдала бы концы со скуки.
