Так с чего же теперь у меня появилось искушение испортить впечатление о себе в глазах потомства, очернить мотивы своего поведения, заострить внимание на своих самых щекотливых грехах? Да и правду ли я взыскую, на самом-то деле? Мудро сказал философ: «Познай самого себя!» [121]Было ли когда-нибудь на свете более простое и в то же время более трудное предписание?

Теперь я размышляю над тем, почему же я никогда — разве что вскользь и намеками — не упоминала о том, что богиня часто являлась мне во сне. Может быть, потому, что теперь такого не бывает, что ныне богиня отвернулась от меня. Как трудно по прошествии стольких лет признаться, что под мягкой, улыбчивой, любящей, нежной, такой знакомой при всей ее божественности таится холодное, капризное недоброжелательство. Но куда труднее признать, что за всеми внешними проявлениями любви кроется нечто еще более жестокое, чем даже насмешки.

Но, возможно, есть и другая, более простая причина. Эти видения были (да таковыми остаются и ныне) для меня чем-то само собой разумеющимся. Почему-то считается, что поэт, которого осенило божественное прозрение, под его воздействием непременно становится блаженным. У меня с Афродитой было куда проще — у меня с ней удивительным образом сложились личные отношения примерно того же свойства, как в отроческие годы с тетушкой Еленой, Как только в моей личной жизни случался кризис (а когда обходилось без этого?), я молилась богине, чтобы та предстала предо мной. Она и в самом деле являлась, не в эту ночь, так в следующую.

Как-то я обсуждала эти видения с Алкеем, недавно возвратившимся из Египта. Он вернулся оттуда напичканным всяческими тайными знаниями, которых набрался у мемфисских жрецов, и несколько возомнившим о себе. Все же его знаний — как я теперь вижу — оказалось достаточно, чтобы косо взглянуть на мои россказни.

— Ну а как выглядит богиня, когда она является тебе? — спросил он.

— Очень похожа на свой образ в здешнем храме.

— Допустим. И во что она одета?

— В такое же расшитое одеяние.

— А на чем она передвигается?

— Летит по воздуху на колеснице, запряженной не то голубями, не то воробушками, даже не знаю.

— И где происходят эти встречи?

— В ограде храма. Там деревья, источник, солнце над головой и курящийся жертвенник.

— Ну а что все-таки происходит? — спросил Алкей, показавшийся мне действительно потрясенным: за время своего изгнания у него развилась страсть ко всяческим темным культовым обрядам. — Я имею в виду, происходит ли богослужение? Падаешь ли ты ниц, бьешь ли поклоны? Есть ли, кроме тебя, и другие молящиеся?

— Нет, ничего подобного. Я всегда с ней наедине. Мы просто беседуем. Но близко подойти невозможно. Она — сияние, сила, ну, не могу объяснить!

Он кивнул, словно принял мои слова за чистую монету:

— Стало быть, она говорит совсем как человек? Как мы с тобой?

Я невольно хихикнула:

— Да, вроде того. Я имею в виду, что вызываю ее довольно часто, и обычно по все той же причине. Ты ведь знаешь, что со мной творится, когда я влюбляюсь.

— Да нет, — сказал Алкей с оттенком злорадства. — Боюсь, что нет. Ну да ладно, поверю тебе на слово.

— Обычно она обращается ко мне примерно так: «Что случилось с тобой нынче, Сафо? Почему ты снова вызываешь меня? Кто та девушка, чье сердце я должна помочь тебе покорить на сей раз?» Она понимает, что я готова отдать ей всю свою душу, как только простая смертная готова отдать ее богине. Затем она спрашивает меня, кто меня обижает, и я сообщаю ей.

— А что после?

— А после она обыкновенно говорит что-нибудь вроде: «Ну, я думаю, ты знаешь, что тебе нужно делать. Возможно, сейчас девушка еще очень стеснительна, избегает тебя и не принимает твоих подарков. Но придет время, и она сама будет гоняться за тобой, осыпать тебя дарами, опьяненная бессильной любовью, — и ты опять вызовешь меня, чтобы я помогла тебе расстаться с ней. Ведь так? Зачем меня вызывать, если все равно тем дело кончится?

— Какой удивительно здравый совет, — сказал Алкей. — Почему бы тебе не попробовать последовать ему?

— А ты… смог бы? — вспыхнула я.

— Пожалуй, что нет.

(Ему всего-то тридцать шесть. А насколько старше он выглядит!)

— Ну, так как же ты ко всему этому отнесешься? — спросила я.

— Не скажу точно, — ответил он. — Поначалу я подумал, что все это чушь, что тебе снится то, что ты хотела бы услышать — ведь зримые детали столь привычны, никаких других молящихся нет, она разговаривает с тобой, как мать.

— Что???

— Это тебе самой лучше знать. Но ты же через каждые два слова повторяешь: «Не знаю, не знаю». — Он насупил брови и одарил меня своей знаменитой прохладной, ироничной улыбкой. — Может, тебе самой лучше сознаться, что все это чушь? Тебе так не кажется?

— Почему мне так должно казаться?

— Сама посуди. Ты тратишь много времени, вызывая богиню, чтобы она помогла решать твои пустяковые проблемы. Сегодня ты просишь приворожить любимую девушку, а завтра потребуешь, чтобы она отыскала потерянную тобой брошь, вылечила бородавки да еще устроила хорошую погоду для загородной прогулки! А потом, когда все тревоги останутся позади, тебе будет наплевать на ее советы. Рано или поздно, Сафо, богиня перестанет видеть в тебе милую забавную игрушку и решит, что ей надоело выполнять твои прихоти — что ей просто скучно с тобой. Когда этот день придет, милая Сафо, право, ты окажешься не в своей тарелке!

Всегда трудно понять, когда Алкей шутит, а когда говорит всерьез. Порой его самые легкомысленные замечания неожиданно оказываются очень мудрыми.

— О, ты невозможен! — сказала я, смеясь.

— Это я от тебя часто слышу. Но, как видишь, я существую. То же самое можно сказать и по поводу богов, как, по-твоему?

— Боги вращаются в иных сферах. Они не похожи на простых смертных.

— Я полагаю, ты в иной сфере, чем прочие смертные. Но, если верить Гомеру, боги подобны озорным детям: обладая безграничной властью, они обладают и безответственной тягой испытывать ее на нас, простых смертных.

— Я благодарю тебя за совет.

— Ой ли? Сомневаюсь.

Это была как раз та самая встреча, когда он подарил мне маленький стеклянный фиал со снадобьем для забвения, который раздобыл в Египте.

…Теперь я просматриваю свой пестрый, отрывочный дневник, который начала вести после того, как вышла замуж. (Странно, но из всех моих привычек самая чуждая мне — сколько-нибудь регулярно вести дневниковые записи!) Благодаря пропускам и белым пятнам испытываешь при чтении странное, почти наркотическое воздействие: иные давно забытые эпизоды ярко вспыхивают в памяти, словно молния среди мрака ночной грозы, после чего внезапно вновь обрушивается чернота. Читаешь и чувствуешь себя чужачкой, бесцеремонно сунувшей свой нос в частные размышления совершенно незнакомой двадцатипятилетней женщины. Думаю, случись нам встретиться где-нибудь на дороге, все кончилось бы отнюдь не гладко…

…Чайки кружат над нашими головами в весеннем солнечном свете, облетают мачту корабля и камнем ныряют в волны. Церцил знает, как называется каждый вид чаек, их образ жизни, привычки, особенности брачного поведения. Для меня же они — просто чайки. Он говорит, что мне следует наблюдать мир более пристально, что поэт должен постоянно постигать его. Его круг знаний обширен и непредсказуем. Звезды, математика, медицина — словом, все, что можно назвать по имени и отнести к тому или другому порядку. У него страсть к аккуратности.

Несколько мгновений назад нашим глазам открылась коринфская цитадель. Странно, как странно возвращаться сюда почти через пять лет — подумать только, пять лет! Ничего здесь не изменилось — все те же голубые воды залива, та же длинная, скалистая линия побережья и, может быть, даже тот же самый пузатый купеческий корабль плавно скользит по поверхности воды под латаным-перелатаным парусом, силящимся поймать слабое дыхание ветерка. Я сижу на палубе, как когда-то сидела в компании Ариона, и пишу. Церцил где-то впереди — он всегда оставляет меня наедине с собой, как только заметит, что я достаю таблички.