И все-таки… О стольких событиях я знала, загодя к ним готовилась, а все-таки не могу смотреть им прямо в лицо. Мне думалось: все они просто сговорились, чтобы как можно хитроумнее разыгрывать меня, рано или поздно они сотрут со своих лиц искусно нанесенные штрихи, отряхнут со своих волос белую пудру и вернут все к привычному ходу вещей. Нет, не укладывается у меня в голове, что тетушке Елене уже под пятьдесят и что она, несмотря на все, вышла замуж за Мирсила; что брат мой Харакс, отыскав лазейки в хитросплетениях законов, прибрал к рукам большой серый дом в цитадели; а главное — и что всего тяжелее признать — что я теперь замужем! Что я теперь молодая матрона (до чего неуклюжее сочетание слов!) и что, как бы ни был чуток и щедр мой муж, моей жизни неизбежно суждено потечь по новому, непривычному руслу.
Харакс — замечаю — поглядывает на меня искоса. Ирана жеманничает, тая за притворной улыбкой враждебность. Боится, как бы я, опальная, не навлекла на семью неприятностей. Только и разговоров что о торговле, барышах, нововведениях в управлении имением. Кто бы знал, до чего же все это скучно! Харакс, бочонок на ножках, выглядит на все сорок, а ему ведь только двадцать два! А поди ж ты, какой недотрога, чуть что, сразу вспыхивает. Хотела бы я знать, что чувствует бедняжка Ирана, когда она с ним на ложе? Если он вообще делит с нею ложе. А еще Харакс заставляет бедного Агенора трудиться: на себя. Агенор не изменился вовсе. Такой же смуглявый, такой же скромняга, такой же тихоня. У него до того: убийственный вид — вид человека, готового взвалить на себя ответственность за все и всех, что я постоянно чувствую себя чем-то обязанной ему — даже после того, как провела полчаса в его обществе, болтая о пустяках, Мегару Харакс тоже держит за бесплатную служанку, и — подозреваю — когда встает не с той ноги, зло вымещает на ней. Она намекает при любом удобном случае, что теперь, в нашем с Церцилом присутствии, жизнь станет куда сноснее. Как бы я хотела, чтобы это действительно было так!
Супруга Питтака умерла за месяц-два до моего возвращения. Жаль, очень жаль, Хиона была мне по сердцу, хотя я редко встречалась с ней. Пусть она и не получила утонченного воспитания, зато была на редкость открытой, теплой, бесхитростной — настоящая живая душа! Их сын Тиррей вырос в слабосильного угрюмого грубияна и к тому же пристрастился к вину, унаследовав все худшие качества отца. Друзья говорят, что он настойчиво ищет дружбы с моим братом Ларихом. Надо как-нибудь ненавязчиво положить этому предел. Ларих слишком невинная душа, не говоря уже о том, что писаный красавец, — что само по себе было бы неплохо, но беда в том, что он слишком легко поддается чужому влиянию да к тому же жаждет любви других. Как бы мне осторожненько подойти к нему? А то скажет еще: «Пользуешься тем, что ты старшая, вот и суешь свой нос не в свои дела!» Очень хочется надеяться, что он все-таки так не скажет…
Сегодня утром на рынке я неожиданно столкнулась лицом к лицу с Андромедой и Горго. Они стояли у небольшой лавки возле фонтана, где ежедневно выставляли на продажу птиц в клетках и прочую живность в качестве домашних любимцев. На плече у Андромеды восседал яркий красно-зеленый попугай; она о чем-то азартно спорила с торговцем — маленьким, тощим, горбатым сирийцем, который и сам походил на некую хищную птицу: лысеющая голова с остатками грубых черных волос, складки красной кожи, свисающие под челюстью. (А что, бывает и так, что люди становятся похожими на своих пернатых и четвероногих любимцев!) Наши глаза встретились, но мы тут же отвернули взгляд друг от друга. Точно незнакомы. Или даже враги. Нам было нечего сказать друг другу. Никакого предмета для разговора.
Она не изменилась вовсе. Все те же короткие, неровно обрезанные черные кудряшки. Все те же неловкие движения, большие неуклюжие кисти рук, обожженное солнцем, точно у отчаянного сорванца, лицо. Все то, что так пленяло в школьнице, выглядело более чем нелепо в женщине, которая вот-вот разменяет четвертый десяток.
Когда мы сперва ошарашенно посмотрели друг на друга, а затем отвели друг от друга глаза, попугай хрипло заорал: «Ты меня любишь? Ты меня любишь? Любишь? Любишь?» — и затем, очевидно вкусив наслаждения собственным остроумием, рассыпался в пароксизмах бессмысленного смеха. Я в удивлении оглянулась назад и увидела на лице Андромеды неприкрытую усмешку. Она что-то прошептала на ухо Горго, и та, кивнув в ответ, тоже ухмыльнулась. Я зашагала прочь, а попугай все хохотал и хохотал до тех пор, пока мои уши могли различать его смех.
(Опять кривлю душой: не написала, что на самом-то деле Андромеда показалась мне, как и в былые годы, неизъяснимо привлекательной в чисто телесном, физическом смысле. Просто когда эта зловредная пичуга давилась от хохота (как я узнала впоследствии, Андромеда купила попугая за несколько месяцев до того, а теперь пыталась всучить его обратно продавцу), я была в таком возбужденном состоянии, что меня едва хватало на то, чтобы держать себя в руках. Знала это и Андромеда. Она всегда знала, что у меня на душе. Это было ужасно. После этой истории она больше ни разу не показалась мне привлекательной — я видела в ней только грубость и отсутствие всяких духовных запросов… Да если б только это! Вскоре я узнала, что она из кожи лезет вон, корча из себя великосветскую даму, а высокопоставленный папаша ее всячески в этом поощряет…)
Похоже, злокозненная Афродита пребывала в тот день в веселом, игривом настроении. Иначе как же объяснить, что в ее капризный, божественный ум пришла мысль использовать Андромеду, чтобы сломить меня окончательно?..
Сегодня мы отправились посмотреть на дом, которому предстояло стать нашим семейным гнездышком. Мы оба узнали его издалека, с первого же взгляда; и все-таки он оказался совсем не таким, каким я представляла его себе. Заброшенная усадьба в холмах высоко над морем, где-то в десятке стадий к югу от города. Сад с грушевыми деревьями, обнесенный старой крошащейся каменной стеной, по которой снуют туда-сюда прыткие ящерки. Мы не намечали эту поездку загодя — двинулись в путь просто так, поддавшись порыву. Солнышко светит, лошади запряжены — отчего не съездить. Вот так все просто, без колебаний, без споров: пришло в голову — и сделано. Право, эта склонность — одна из тех черт, что так пленяют меня в моем супруге.
Человек, которому хозяин усадьбы поручил заключить с нами сделку, отчаянно сражался со всеми этими бесчисленными замками, засовами и щеколдами, запиравшими ставни: в помощниках у него был раб, который, впрочем, только путался под ногами без всякой пользы. День был сказочный; с крыши доносилось воркование голубей, воздух был напоен ароматом чабреца и майорана, а мы дрожали от волнения, глядя, как распахивается дверь за дверью, ставня за ставней и потоки солнечного света устремляются на голые полы и стены. Мы ни мгновения не сомневались, что сделали правильный выбор. Мы чувствовали, что полюбили этот дом, сроднились с ним! Конечно, старались напустить на себя скептический вид: мол, то не нравится, это… Но не думаю, чтобы нам хоть на миг удалось убедить в этом человека, заключавшего с нами сделку. Когда мы уезжали, его горе-помощник одарил нас улыбкой, похожей на разрезанную дыню.
Вернувшись, мы просидели с ним чуть ли не до полуночи, обсуждая, что и как бы можно улучшить и поправить в нашем новом жилище. Церцил сказал: коли мне будет угодно, можем въехать сразу, как только будет совершена сделка и проделаны все необходимые работы. Подозреваю, что с его привычкой к аккуратности он предпочитал бы подождать; но я так прониклась желанием скорее увидеть, как сбывается наша мечта, что этот дом стал — по крайней мере, для меня — живым организмом, в который, как я надеялась, нам удастся врасти и стать неотъемлемой составляющей его атмосферы.
Я постаралась разъяснить все это Церцилу. Думаю, что он понял. Он сказал, что такой дом — именно то, чего я хотела, и это должно сделать меня по-настоящему счастливой! А большего ему и не надо. (Он разбивается в лепешку, исполняя любые мои прихоти; бывает и так: думаю, тот или иной пустяк сделает меня счастливой, а ведь нет, не получается!) Когда я рассказала ему, что тетушка Елена не раз подмечала, как легко избаловать меня, он только кивнул в ответ: «А зачем, по-твоему, я на тебе женился? Как раз затем, чтобы тебя баловать! — Затем, одарив меня своей обезоруживающей улыбкой, он добавил: — Благодаря этому я не задаюсь вопросом, куда девать время. У меня его остается так мало для всех прочих дел!» Беда мне с моим благоверным — ни на миг меня не оставляет опасение, что когда-нибудь я начну принимать его как должное. Такая постоянная любовь и преданность слегка нервируют, если слишком часто задумываешься об этом; так что я стараюсь думать об этом поменьше.
