Тихие, безмятежные воды Саронического залива сверкают в солнечных лучах. Ветерка едва хватает на то, чтобы наполнить огромный латаный-перелатаный парус над нашими головами. Внизу потеют от тяжкого труда гребцы — весла мелькают в воздухе, точно ноги опрокинутого на спину жука. Воздух оживляется резкими ритмичными звуками — кожистый скрип уключин, монотонный писк флейты между канатами и лесом, хриплый, точно лай, голос человека, отсчитывающего ритм, медленные плески воды и злобное блеяние толпящихся на носу овец и коз. Для путешественника, садящегося на корабль ради прогулки, нос — самое лучшее место, а вот животные этого преимущества как-то недооценивают.

Я потягиваюсь, точно кошка, — как всегда, рада, что выхожу на вольный воздух из битком набитой женской каюты, где пахнет кислятиной и нет никакой возможности укрыться от посторонних глаз. Кроме того, мне доставляет радость сознание одной привилегии, которая есть только у меня. Арион, как самый уважаемый путник на борту коринфского корабля и, что важнее всего, как лицо, пользующееся благосклонностью самого Периандра, имеет доступ на капитанскую палубу. В его распоряжении — раскладные кресла, подушки, и здесь он сравнительно защищен от козлиной вони, равно как и от козлоподобных попутчиков. Коль скоро (как он сам хвастается) ему нравится жариться на солнце и он легко согласился быть моим попутчиком, я поймала его на слове и сделалась его спутницей.

По-моему, это один из самых странных людей, которые встречались на моем жизненном пути. Маленькое, лысое, смуглое, морщинистое создание со злыми черными глазками и зарождающимся горбом. При малом своем росте (всего-то на два-три пальца выше меня) он обладает незаурядной физической силой и рад показать ее при всяком удобном случае. Все кругом охали да ахали, а ему только этого и хотелось. Я видела, как он поднимал одной рукой амфору, полную вина, или свинцовую болванку, заставляя краснеть от стыда самых мускулистых матросов. Возможно, он решил еще в юные годы, что не только талант и репутация блаженного, но и мощная мускулатура помогут скрасить его физические недостатки. Я неожиданно обнаружила, что завидую его похожей на скалу самоуверенности и огромному наслаждению, которое доставляло ему озорство.

Он вытворял самые невероятные вещи — похоже, он стремился бросить вызов не только сложившимся условностям человеческого существования, но и законам природы. Сняв с себя всю одежду (за исключением крохотной набедренной повязки, — которую носит разве что раб, трудящийся в поле), он часами валялся на палубе, коптясь на солнце, пока его волосатое, похожее на краба тело не изжаривалось до смуглоты и не делалось одного цвета с досками, из которых сколочена палуба. Другой на его месте, пожалуй, давно заработал бы себе таким путем серьезную болезнь, а этому хоть бы хны. Когда я спросила его, как ему такое удается, он ответил: «Аполлон наградил меня этим даром за блестящую игру на лире. Правда, когда-нибудь я могу утратить свой дар музыканта, и тогда он, возможно, сдерет с меня кожу, как с Марсия [82]— из чистой зависти».

Когда он в первый раз прыгнул за борт, то поверг всех в состояние легкой паники (исключая, конечно, матросов, которые знали про его жизнь все до мельчайших подробностей). Но через некоторое время все привыкли к тому, что он ныряет как дельфин (известно, что многие люди с физическими недостатками стремятся научиться превосходно плавать). Когда же он наплавается всласть, ему бросят веревочную лестницу. По мачтам и судовому такелажу он лазил так, что мог дать сто очков вперед самому бывалому мореходу, и, кроме того, обладал способностью перепить самого отъявленного «питуха» на всем судне. Налакавшись, точно бурдюк, он пускался рассказывать бесчисленные истории, в которых правда и вымысел переплетались, словно нить диковинного узора ковра под руками самого искусного ткача. Кто-то имел неосторожность назвать его лжецом, за что получил такого тычка, что провалялся двое суток без сознания.

Теперь Арион восседал, скрестив ноги, на подушке, и жарился на солнце, давая отдых своим сильным пальцам после часового урока со мной на лире. Он был превосходным учителем — терпеливым, безжалостным, преданным своему делу — и никаких там скидок на женскую слабость. Как-то раз, в конце очередного упражнения, он неожиданно схватил мою правую руку — точно это было конское копыто, а он кузнец, вознамерившийся подковать его, — и сказал: «Неудивительно, что вы, девицы, не умеете извлечь ни одной красивой ноты. Вы больше заботитесь о холе своих рук!»

Он сунул мне под нос свой указательный палец. Ноготь был причудливый, длинный и утолщенный, точно звериный коготь. Кончик пальца образовывал твердую желтую мозоль.

— Ну что скажешь? Тридцать лет его зарабатывал. Тридцать лет упорного, если хочешь знать, каторжного труда.

— Могу поверить.

Он фыркнул мне в тон:

— А что, по-твоему, некрасиво, да?

— Да. И, по-своему, совершенно необязательно, — сказала я и тут же пожалела об этом. Видно было, что это отвратительное уродство служило доказательством его упорства и было предметом его особой гордости.

И все-таки я не могла не поддеть его:

— Так что ты делаешь, когда хочешь написать письмо? Оттачиваешь ноготь ножом и погружаешь в чернила?

Он оборвал меня резким лающим смехом:

— Как это на тебя похоже! Труд никогда не ценился в твоих глазах. М-да, дурные привычки ты везешь с собой с острова, моя крошка. У вас что там, на острове, все такие? — Его глаза мигали под пушистыми бровями. — И не нашлось никого, кто бы с тобой поспорил? Да, ограниченные у вас там взгляды! Отупляющие!

Я вспыхнула, задетая за живое:

— Нехорошо так говорить…

— Правда? Но не забудь, что и я воспитывался на этом же острове. Те, кто отправили тебя в ссылку, сделали это тебе во благо.

Честно говоря, в душе я думала так же. С этим трудно было не согласиться. Я только сказала с некоторым безразличием:

— Но ведь у острова есть свои преимущества…

— Да, в самом деле есть. — Арион показался мне польщенным. — И большинство из них — как раз недостатки, вывернутые наизнанку. Когда мы достигнем Коринфа, все сразу узнают, откуда ты, стоит тебе только раскрыть рот. По словарю, по языку, по очаровательному лесбосскому наречию. А у меня не так. Мое наречие — международное, все грани отшлифованы. Мой словарь нашпигован словами из языков дюжины стран. Я принадлежу всякой земле — и никакой. Так кому же из нас лучше?

— Хм… — заколебалась я, и чем дольше думала, тем труднее было отыскать ответ.

— Вот то-то, — замигал черными глазками Арион. — За возможность петь самобытным голосом нужно платить. Или я не прав?

— Но цена того стоит.

— Ах, Сафо, как это на тебя похоже! Задай на Крите, в Спарте или даже в Афинах вопрос, сколь высоко ценится там самобытный голос, и тебе ответят очень четко: там все мужи говорят — или стараются говорить — одним голосом: голосом государства. Попробуй поговорить с ними о личных страстях, о верховенстве сердца — о всех тех материях, которые твой остров позволял тебе переживать и лелеять, — и они заподозрят в тебе опасную мечтательницу, грозящую потрясением основ, или, в лучшем случае, поднимут тебя на смех.

— Ты по рассеянности забыл, — сказала я, — что меня изгнали именно как опасную мечтательницу, покусившуюся на основы.

— О Сафо, — покачал он своей смуглой лысой головой, не сразу найдя, что сказать. — Знаешь, когда я вернулся на этот остров, то едва мог поверить своим глазам, увидев, что там творится, — эти идиотские интрижки, настроения и чувства еще гомеровских времен! Ты понимаешь, даже доспехи-, которые носят ваши воины, отстали на целое столетие по сравнению с теми, что сейчас приняты на вооружение на материке.

— Ну а так ли привлекательны пути, которые ты предлагаешь? Разве в Коринфе голос государства безмолвен?

— Коринф, подобно мне, — сказал Арион, — достояние всех народов. Он стоит, во всех смыслах, на перекрестке путей. Всякое искусство в конечном счете должно быть космополитичным, и большинству художников это известно. Вот почему столько людей искусства собрались именно там.