— Ну, что ты, как? — спросила я. — Куда ты теперь?
Антименид пожал плечами:
— Мне особенно не из чего выбирать. Имущество мое отобрано. Я знаю только одно ремесло: война. Царь Вавилонский нуждается в наемниках для похода на Иудею. Попытаю-ка я счастья там.
Он с таким жаром произнес эти слова, что я не удержалась:
— Не стоит, право, слишком усердствовать в поисках счастья в чужих странах. Пусть судьба благополучно возвратит тебя домой.
— Пусть она сперва добудет мне хороший меч, — сказал он и показал взглядом на свой ремень, — Меч у меня тоже отобрали.
Он улыбнулся своей сладкой, только ему присущей улыбкой, которая всегда казалась такой странной в окружении морщин его сурового, точно скалы, лица. — Если я вернусь домой, Сафо, обещаю тебе…
— Что?
— Не скажу. Поживешь — увидишь.
— Твой брат поедет с тобой?
Антименид нахмурился и покачал головой. Значит, опять рассорились.
— А он куда?
— В Египет, моя милая, В поисках мудрости. — Он опустил уголки губ, словно в презрении. Шрам на его лице вытянулся. Допив вино, он нерешительно встал, а затем — точно отвечая на мой невысказанной вопрос — изрек: — Алкею никогда не приходилось ломать голову, где достать денег на свои… как бы назвать их попристойнее… похождения!
— Хорошо, когда есть такие щедрые друзья.
— Именно так, — иронически посмотрел на меня Антименид. — Думаю, в скором времени тебе предстоит это оценить больше, чем многим из нас. Ну, наслаждайся жизнью на Сицилии, хотя думаю, этот совет будет излишним.
Он взял свой легкий летний плащ и накинул на плечи. Стоя среди колоннады спиной к послеполуденному солнцу, он казался еще выше ростом.
— Прощай, — сказал он и, не дожидаясь ответа, двинулся вперед своим широким неровным шагом, отзывавшимся эхом во внутреннем дворике.
— Постой! — позвала я. Пальцы схватились за тонкую цепочку с золотым амулетом, который я носила с младенческих дней. — Погоди!
И, когда он обернулся, я швырнула ему амулет быстрым неловким движением; он упал на гладкие плиты и засверкал в солнечных лучах. Когда рука Антименида прикоснулась к этому сокровищу, я почувствовала, будто он касается моей шеи, моей груди, и меня охватила щемящая боль и тоска. «Теперь с ним ничего не случится, — подумала я. — Он вернется невредим». Я улыбалась, глядя ему вслед, пока его длинная тень не исчезла из виду. Но тут я вспомнила, что мне и самой предстоит дальний путь, и, несмотря на жаркую погоду, по моему телу пробежала легкая дрожь.
Проросли сорняки между каменными плитами дороги, ведущей к Усадьбе трех ветров. Их пока немного, но они бросаются в глаза. Как и тысяча других мелочей, которые, после смерти Фания, оказали свое воздействие на привычный порядок вещей, казавшийся таким устойчивым и постоянным. Мике недавно исполнилось семнадцать — куда подевалась прежняя живая, искрометная девочка, какой она была пять лет назад, когда мы сидели под старой яблоней и она писала мой портрет? Ее пухлость куда-то исчезла, веснушки стали выцветать, и только руки — изящные, сильные, чувствительные — остались такими, какими были в том, прежнем мире, когда семья жила мирно и горюшка не знала.
Правда, сама Усадьба трех ветров выглядела, как и прежде, и это вселяло уверенность. Все те же высокие белые комнаты, могучие поперечные балки, переполняющий все запах ароматных трав, пчелиного воска и жасмина. Мы с Микой шли по знакомому сводчатому коридору через внутренний дворик по направлению к комнатам Исмены. Когда мы прошли прихожую, я увидела огромный ковер с изображением кентавра и лапифа, над которым Йемена трудилась летними послеполуденными часами пять лет назад. Время ускакало прочь. Между «тогда» и «теперь» не осталось ничего. «Держись! — сказала я себе. Храни веру!»
«Как Мика? — спросила я себя. — Как она восприняла все это?»
Глаза Мики были исполнены печали и одиночества. Было ясно, что случившееся превосходит то, что ее душа в состоянии вынести. Такова плата, взятая богами за дарованный ей талант.
«Ей тяжело. Видно, дело не только в смерти отца. Если бы только это…»
Правда подчас бывает слишком горька, чтобы выразить ее словами.
Тут Мика разразилась слезами:
— Все кончено, Сафо! Все кончено! — Ее щеки блестели. — Не знаю, как это объяснить. Прости.
Йемена, одетая в черное, встала, когда мы переступили порог, и взяла обе мои руки в свои. Она была не похожа на ту, прежнюю Йемену — это поразило меня больше всего. Где прежний, неиссякаемый источник теплоты и надежности? Ныне она была какой-то тенью, призраком.
Я выразила ей свое соболезнование по поводу гибели супруга, как полагается в таких случаях. Сама не верила тому, что говорила.
— Бывают потери, которые нужно переносить, — ответила она. — Время лучший лекарь. Наберемся мужества и научимся жить снова. Войдем в привычную колею, пусть и без него. Понимаешь?
— Да. Понимаю.
— Но это еще не вся потеря, Сафо. Он был той силой, благодаря которой Усадьба трех ветров была больше, чем просто домом. Той силой, которая привносила в этот дом величие и радость.
— Но у Трех ветров теперь есть наследник, милая Йемена. Это должно вас утешить.
— Утешит ли? Что станется с его наследником в предстоящие годы? Могу ли я ради него повернуть время вспять? Да и кто бы мог?
Я вспомнила, что говорил Фаний у калитки сада: «Правда, все здесь кажется таким постоянным, таким неизменным?» А затем добавил: «Ничто не постоянно. Мы можем делать только то, что должны делать, зная, что этого может оказаться недостаточно». В общем, он предвидел, как все обернется, и заранее страдал от этого. Была в том игра или злая ирония судьбы, что она накануне событий послала ему долгожданного наследника? Сердце мое неожиданно почувствовало холод; в сознании постоянно мелькали две картины, связанные нитью невысказанного отчаяния — Фаний, растерзанный мечами стражи Мирсила, и мой отец, обагривший руки кровью Меланхра и сам обреченный на смерть от ливня посыпавшихся на него ударов кинжалов. Это ли имел в виду Антименид, когда говорил мне тем зимним днем в Пирре: «Твой отец пошел на смерть именно ради того, чтобы стать таким, каким его хотела видеть семья!» Нет, думала я, за этим кроется нечто большее.
Большее — и худшее.
Я произнесла простые слова утешения:
— Не бойтесь, госпожа Йемена. Гиппий будет управлять Тремя ветрами, когда придет в подходящий возраст.
Странное и ироничное пророчество.
— Спасибо, — сказала она с нежной кроткой улыбкой, — но ты теперь больше нуждаешься в наших молитвах, Сафо, — И она, как прежде я, произнесла положенную по случаю фразу: — Пусть боги даруют твоему кораблю спокойное плавание, надежный причал, а тебе — скорое возвращение назад. Все, чего твое сердце более всего пожелает.
Тут я спросила в некоем внезапном порыве:
— А где Аттида? Я должна проститься с нею!
Повидать Аттиду вдруг сделалось для меня важнее всего — ведь это была ниточка к тому безмятежному, залитому солнцем, давно минувшему дню в яблоневом саду.
— Я здесь, Сафо, — услышала я позади себя в дверях ясный, сладкий и немного печальный голос. — Я, как всегда, здесь.
— Не забывай меня, когда я буду от тебя вдалеке, — сказала я, повернувшись. Она стояла в дверях, одетая в черное траурное платье, выглядевшее особенно зловеще среди белизны коридора. Маленькое очаровательное создание — еще не женщина, но уже не ребенок — с уже наливающимися грудями, но все с теми же огромными серыми глазами, опрятно зачесанными темными, отливающими медью волосами, той же смуглой кожей и трогательной угловатостью движений, как и годы назад, когда мы впервые встретились.
— Я никогда не забуду тебя, — сказала она.
«Все, чего твое сердце более всего пожелает».
Я вздохнула, отряхнула грезы и сказала со смехом:
— Забудешь, вот увидишь.
И тут я заметила внезапную вспышку пророческой печали в глазах Исмены — такой, должно быть, была Кассандра в ранние годы в Трое [81]— годы блаженного неведения.
