Стелилась ночь, тарахтела повозка. Наконец уснула и я, уткнувшись в плечо Праксинои. Я по-прежнему не пришла в себя, когда мы прибыли к месту назначения.

Каждый год море вторгается чуть глубже в землю Пирры. Оно надвигается вроде бы незаметно, но поступательно: глядишь, в один прекрасный день соскальзывает в воду какой-нибудь одинокий домик: подточенная водой каменная кладка крошится, трескается и исчезает. А то рыбарь, подгоняя к берегу свою лодчонку, видит под килем всего только пять локтей воды там, где раньше было шесть. Светлые, прозрачные воды залива неумолимо подбираются к плотинам и постройкам в гавани, подтачивают корабельные стапеля, набережную и черный, источенный червями мол. Ползучий пырей, которым порос мыс, весь блестит от соли; среди маков и дикой горчицы набросана волнами серая галька; почва, укрывающая корни прибрежных карликовых сосен, теперь смыта в море, й эти корни — беспомощные, шишковатые, выбеленные, словно кости, — вытянулись вперед в тщетном поиске опоры, точно руки нищих старцев, в мольбе протянутые за подаянием и не встречающие ничего, кроме равнодушия и жестокого отвержения.

Возможно, когда-нибудь вся Пирра будет поглощена морем. Придет день — и приплывут сюда из залива крохотные хищные рыбки и будут тыкаться в колонны, а бесстыдные полипы будут о чем-то перешептываться там, где я сейчас сижу, сочиняя эти строки. Но пока здесь хозяйничаю я, и все вокруг, привычное глазу, еще цело: истершиеся мраморные плиты, устланные грубыми белыми овечьими шкурами; окованный железом критский матросский сундучок; столик для игры в шахматы; крупная бдительная охотничья собака, свернувшаяся у очага и глядящая одним глазом на тлеющие уголья в железной корзине, куда осыпается зола. А может быть — кто знает, что там на уме у Посейдона, — наступление моря остановится раньше или же оно обратит свою бессмысленную алчность на какой-нибудь другой берег.

Я приехала из Митилены, влекомая внезапным порывом, не зная, чего мне здесь искать, и боясь того, что мне здесь может встретиться. Я не привезла с собой ничего, кроме свитков старых воспоминаний, быстро увядших надежд и сожалений за те два давно прошедших года. Время наступает и съедает мое прошлое страницу за страницей так же неумолимо и с таким же безразличием, как соленые морские воды, наступающие пядь за пядью на сердце Пирры. Кое-где чернила уже не поддаются прочтению, края папируса потемнели и стали хрупкими. Вокруг — новые лица, новые дома, а мне остается только любопытствующий взгляд чужестранки, едва узнающей место, где ей когда-то довелось бывать. Но есть и кое-что знакомое — все тот же запах рыболовных сетей и дегтя, все те же блестящие серебряно-голубым отливом, словно закаленная сталь, мелкие рыбешки в мокрых плетеных корзинах, пустые раковины, вынесенные приливом на прибрежные камни.

Я приехала, не известив о том заранее Йемену и Агесилаида. Ну а что бы я могла написать в письме? К тому же было бы невыносимо потом сидеть дома (дома ли?) и ждать ответа. Между «решено» и «сделано» прошел какой-нибудь час, не более. (Я задержалась перед домашним алтарем Афродиты и, послюнявив большой и указательный пальцы, аккуратно потушила все свечи; но последняя, с шипением и треском, обожгла кожу подушечки большого пальца. Там еще не зажил небольшой пузырь, так что мне и сейчас еще больно держать перо.) Повозка все так же тарахтела по камням и проваливалась в рытвины, как и тридцать пять лет назад, когда ехала этой же дорогой той незабвенной лунной ночью. Много ли набралась я мудрости за эти годы? Каждый поворот дороги был мне до боли знаком; неожиданно я на какой-то миг почувствовала, будто время повернуло вспять — и я снова девчонка, взволнованная, испуганная, несмышленая, качу навстречу неведомому будущему.

Йемена сказал при встрече:

— Мы знали, деточка, что ты когда-нибудь приедешь. Мы ждали тебя.

Здесь время милосердно ко мне. Сижу часами, роясь в старых письмах и дневниках. (Сколь хрупки, сколь беззащитны эти записи моих «зимородковых дней»! Как восстановить в памяти их краски, солнечный свет?) Мой рассудок пробегает без помех по этим тайным солнечным тропинкам, которые так долго были закрыты для меня. Порой часами брожу в холмах — плащ хлопает на прилетевшем с гор осеннем ветру; иду вдоль полей, где давно уже скосили пшеницу и сожгли стерню, миную высокие, дикие обнажения скал цвета печени; над ними кружат в ожидании поживы хищные коршуны к канюки. (Куда им до Зевесова орла, прилетевшего лакомиться печенью Прометея! [67]) Сколько всего переменилось — город сделался серым, ужался, скукожился, словно ведая заранее, что в конце концов ему суждено быть погребенным водой.

Но некоторые вещи все же остались неизменными, и когда я — с ощущением невероятного чуда и чувством благодарности — узнаю их, они словно преобразуются. Это — пробирные камни, которыми я пробую прошлое, отгоняя духов иллюзорного сомнения. Как-то раз решила — пройдусь куда глаза глядят, куда ноги понесут.

Перехожу мост и шагаю по старинной дороге, что идет вдоль побережья на север, в направлении Месы. Миную широкое устье с участками, где выпаривали соль, золотое пятнистое покрывало пшеничного поля, расстилающееся внизу, стоящих на одной ноге мечтательных цапель, мирно пасущихся диких лошадей — и не в силах избавиться от чувства одиночества.

Никто не помнит, когда Меса была покинута. Ее дома рассыпались в прах, и камни их едва ли теперь можно отличить от серых скал в окружающих холмах. Все, что ныне осталось от этого города, — огромный белый храм Афродиты, один на всем этом огромном диком пространстве, с каменной оградой и нарядно одетыми жрицами. Никто не знает, сколько этому храму лет. Его деревянные колонны, почерневшие и потрескавшиеся от времени, опоясаны во многих местах толстыми железными ободами. Здесь хранится священный образ богини, который не дано лицезреть никому, кроме Верховного жреца; он стоит, укрытый покрывалами весь год напролет, и в его святилище день и ночь горят светильники. Разумеется, он окутан разными слухами. Будто он явился с небес. Будто он изваян Гефестом [68]для незаконнорожденного сына Ореста [69], который, по преданию, поселился на Лесбосе.

У Алкея своя, в высшей степени характерная для него, версия этой легенды. Мол, статуя выполнена до того грубо, нелепо и смехотворно, что если выставить ее на глаза публики, то даже самые страстные поклонники богини отвернутся от нее окончательно и бесповоротно.

Когда я шагала по горной дороге к храму, объятая глубокой тишиной и небесным величием, мне казалось, что время течет назад; и снова я услышала — так ясно, будто он действительно, взаправду, физически был рядом со мной — молодой, металлический, веселый до жестокости голос, который насмешкой рассек мой мир, словно крыло бабочки бритвой. Слишком легко мне, раненной его остротами — да так, что мои первые успехи у публики заставляли меня краснеть, — убедить себя, что он так говорит в первую очередь из-за досады, вызванной завистью. Только впоследствии я пришла к пониманию того, что почвой для этой разрушительной агрессивности было отчаяние и ненависть поэта к себе.

…За оградой храма воздух был теплым и недвижным, словно тепло минувшего лета не хотело покидать этот уютный уголок. Тепло блаженное, усыпляющее, наркотическое. Я села на старую каменную скамейку под раскидистым платаном. Нет, здесь ничего не изменилось. По-прежнему струится в источенную водой каменную раковину все такой же чистый, как хрусталь, источник и, журча, убегает по все тому же черепичному желобку через яблоневый сад. (Интересно, платят ли местные крестьяне до сих пор налог за право пользования этой водой для орошения? Кажется невероятным, чтобы Афродита — а точнее, ее жрицы — пренебрегали таким легким и выгодным источником дохода!) С ветвей сосен и кипарисов Священной рощи доносились бесчисленные призывные песни древесных голубей; ломящиеся от алых плодов гранатовые деревья оглашались чириканьем воробышков, перепархивавших с ветки на ветку. Снаружи, в холмах — хоть бы малейший намек на зелень: почва здесь оголенная, суровая, словно выделанная в пергамент телячья кожа. А здесь, в этом огражденном священном уголке, всякий путник или паломник мог отыскать настоящий зеленый оазис, полный покоя, защищенный от лучей солнца и ежедневно орошаемый.