— Слушай, пойдем-ка поищем остальных.

— Сафо, ты что, обиделась?

— Да нет, ничуть. Если б ты только знала…

Ставни в моей комнате распахнуты настежь. Лунный свет серебрит расстилающийся понизу залив и отбрасывает на спящий город мягкие тени, пересекающие его улицы, точно клетки шахматной доски. Ночной ветер с моря колышет огоньки светильников, а из какой-то бочки с водой изливает неслышащим звездам свою монотонную жалобу одинокая лягушка-бык. Все вокруг тихо, привычно, все почиет в мире: очерченные во тьме контуры старой маслины, множество угловатых вершин крыш, спускающихся к гавани, внутренний дворик и крошащаяся стена, окружающая сад. Казалось невозможным, чтобы в этот самый час в тихой миртовой роще отважные мужи готовились убивать — или принимать смерть, пусть даже за свои идеалы, стремления или иные соображения, о которых лучше не размышлять. Что ж, подумала я, у них еще вся ночь впереди. Мои пальцы так и впились в деревянные планки ставней, как если бы именно в этот час, пронизанный тихим лунным светом и этим невообразимым зловещим безмолвием, мне потребовалось физическое доказательство моего собственного существования.

Тетушка Елена сидела подле очага в своем любимом кресле с длинной спинкой. Ее лицо было наполовину погружено в тень, а изящные очертания скулы и челюсти образовывали выразительный горельеф. Она так недвижно застыла в своем кресле, что казалось, будто она изваяна лунным лучом из слоновой кости. Зато бедная моя мамочка металась по комнате, точно зверь, загнанный в клетку. Она ходила туда-сюда, в напряжении от нетерпения, время от времени останавливаясь и выглядывая во внутренний дворик.

— Это свершится после полуночи, — произнесла она.

Тетушка Елена постучала по подлокотнику своего кресла — тонкий нетерпеливый жест, который мне так хорошо известен. Она сказала:

— Тут уж никто из нас ничего не сможет сделать. Остается ждать.

Сейчас, должно быть, они все соберутся — Питтак, Фаний, Деиномен, Алкей, Антименид и все остальные. Точно тени, бродящие во мгле, куда не проникают лунные лучи, перешептываясь друг с другом в напоенной ароматами тишине. Оружие, смазанное маслом и завернутое в холстину, ждет своего часа. Но вдруг над темной полосой стены напротив старой оливы поднялась чья-то согнутая тень, покачалась немного и снова исчезла. Я услышала чье-то тяжкое дыхание и глухой, шлепок, словно бы кто-то свалился на землю. Сторожевой пес повернулся в своей конуре-, проснулся и заворчал. Затем он загремел цепью и залаял. Тут я услышала тихий, но торопливый знакомый голос:

— Ради небес, уберите эту проклятую собаку, иначе я придушу ее! — В голосе звучал ужас, переходящий почти в истерику.

— Антименид! — позвала я.

Он пересек в одно мгновение внутренний дворик и предстал перед нами в дверном проеме, заслонив собой луну. На нем был огромный черный плащ, похожий на мантию. По лицу его струился пот, грудь вздымалась от тяжкого дыхания. Даже в красноватом пламени светильника он казался бледным. Его рука не выпускала рукоятку меча; он оглядел по очереди каждую из нас. Какой-то миг никто не произносил ни слова. Затем моя мать сказала:

— Что?

Это прозвучало как нервный лай, и не находящий покоя взгляд Антименида переместился на нее. В его голосе звучал гнев пополам с состраданием:

— Все кончено. Все кончилось, не успев начаться. Если бы я только знал!

— Что ты хочешь сказать?

— Он предал нас, предал нас! Старый мерзавец с животом, как бочка!

— Питтак??? — Голос матери вознесся вверх в сердитом недоверии. Я поглядела на тетушку Елену, которая понимающе кивнула.

— Питтак. Он переметнулся к Мирсилу. И с ним этот продажный Деиномен.

— Ты лжешь! — сказала мать, причем таким тоном, каким ей случалось говорить эти слова мне.

— Нет, милая Клеида, не лгу. Как бы я хотел, чтобы это было не так!

— Он что, опаздывает? — По голосу моей матери было видно, что ее все еще что-то не убеждает.

— Питтак никогда не опаздывает, — устало сказал Антименид, — тем более в случаях, когда речь идет о жизни или смерти.

— Нет, ты не лжешь, — сказала тетушка Елена. — Только этого от него и следовало ожидать.

Я подумала о предводителе афинян, запутавшемся на глазах у двух воинов в наброшенной Питтаком рыбачьей сети. Я вспомнила слова из его письма ко мне: «Я быстро пришел к заключению, что единственным чувствующим человеком во всей «Илиаде» был Терсит». Вспомнила, как он сказал с едва скрываемой усмешкой: «Честью не наешься. Мир во многом изменился с тех пор, как предали погребению тело Ахиллеса».

— Да, — сказала я упавшим голосом. — Только этого от него и следовало ожидать.

Тетушка Елена бросила на меня пронзающий взгляд. На мгновение между нами установилось удивительное взаимопонимание.

— Ты права, — выговорила она едва слышно. — Он попросту не мог поступить по-другому.

— Полагаю, теперь вы не хуже меня понимаете, чего можно ждать от Питтака, — сказал Антименид. — Нам ничего не остается, как до рассвета убраться из Мителены. Питтаку сейчас меньше всего хотелось бы вновь столкнуться со своими бывшими сообщниками, если можно так выразиться. Мирсил настаивал бы на том, чтобы всех нас казнить, кроме разве что крошки Сафо. — При этих словах он одарил меня живой улыбкой. — А это выставило бы Питтака в очень невыгодном свете. Но если мы до рассвета еще останемся в городе, у него не будет другого выхода. Я не хотел бы положить голову на плаху только ради того, чтобы уронить Питтака в глазах общества.

— Достойно похвалы, — пробормотала тетушка Елена.

— Мой бесшабашный брат — сорвиголова, другого слова не подберешь — все равно хотел напасть, невзирая на то что Мирсилу только этого и надо было бы. Это дало бы ему повод для массовых казней, а Питтак сидел бы при этом, поглаживал бороду и беспристрастно наблюдал.

— А что же Алкей?! — воскликнула я. Это волновало меня больше всего.

— Поэтам, как и блаженным, не положены лавры за постоянство поведения, даже если дело доходит до схватки.

— По почему же? Почему все так случилось? — спросила моя мать безнадежным, упавшим голосом.

Ей никто не ответил. На мгновение воцарилась неловкая тишина. Затем Антименид прокашлялся и сказал:

— У нас есть добрые друзья в Пирре, милая Клеида. Стражи северо-западных ворот пропустят нас. Повозка и лошади уже ждут у таверны «Три мула» по дороге на Пирру. Нам нельзя терять времени.

— Нельзя, — сказала мать, которую внезапно оставили весь ее напор и энергия. — Дети! Надо разбудить детей! — Схватила светильник и вышла, словно бы во сне.

— Ну а вы как поступите, госпожа Елена? — спросил Антименид.

— Я-то? Я останусь, — ответила та.

— Ну что ж. Вам ничто не угрожает.

— А, собственно, с чего мне уезжать? Уеду — так ведь и меня заподозрят, — сказала тетушка Елена. В ее топазовых глазах блеснуло не то раздражение, не то усмешка.

— Понял, понял, — сказал Антименид.

— Я так и думала. Только боюсь, я не на твоей стороне, когда ты плачешься о проигранных делах.

Через час я уже тряслась в переполненной неудобной повозке, глядя на залитый лунным светом залив и возвышающиеся за ним темные гряды гор. Одинокий ночной рыбак, словно желая вызвать на состязание холодное небесное светило, выплыл в своей лодчонке подальше от берега и зажег огонечек. Весенний воздух одурманивал, напоенный густым ароматом цветов; я зевнула — мне было ничуть не страшно за могучей, надежной спиной Праксинои. На руках у нее спал Ларих. Напротив меня что-то бормотала в полудреме мать. Харакс то и дело сморкался — он опять подхватил тяжкую простуду, — забившись в угол, точно испуганный совенок.

«И все это происходит со мной, — размышляла я, будто не в силах в это поверить. — Я отправляюсь в изгнание, убегаю под покровом ночи, точно вор». Затем я — не испытав ни малейшего разочарования — поняла, что действительно взволнована. У меня даже не было ощущения, что мы покидаем остров. Да вряд ли это вообще можно было назвать изгнанием. «В конце концов, — думала я, — судьба посылает перемены, отчего не принять! Да и многие ли девочки в возрасте пятнадцати лет могут похвастаться званием политической изгнанницы!»