Когда я закончила рассказ, он по-прежнему молчал. Только еще больше нахмурился и уставил взгляд на вытертый черно-белый узор мраморного пола. Но заподозрить за ним что-нибудь нечистое я не могла.

— Ну, так что? — спросила я резко.

— А именно?

— Как человек его положения может позволить себе так рассуждать!

Алкей откинулся назад в своем кресле. Ленивым движением он взял кувшин вина и налил по чаше себе и мне. Затем, по-прежнему хмурясь, он взял из вощеной плющевой вазы яблоко и сосредоточенно, как если бы от этого зависела вся его жизнь, очистил и разрезал его на четыре части серебряным фруктовым ножичком.

Наконец он произнес:

— Так, значит, вы все — заговорщики, объединенные общим делом? Пожалуйста, поправь меня, если я не так понял.

Я так и вспыхнула. В чем Алкею не откажешь, так это в умении одним ударом выбивать краеугольный камень из построений собеседника. Я поняла это, когда он сказал эти слова; и от Алкея не укрылось, что я это понимаю. Он вздохнул и продолжил:

— Так, стало быть, коль скоро мы все втянуты в заговор с целью устранения этого режима, ты полагаешь, что все мы должны руководствоваться одними и теми же соображениями — благородством, добродетелью, моралью, которыми оправдаем наши действия?

— Так какие же еще, по-твоему, могут быть соображения?

Он снова изучающе посмотрел на меня:

— Ты и вправду веришь в это. Как странно. — И Алкей с неожиданной нежностью на мгновение положил мне ладонь на плечо. — Постарайся понять, Сафо, — сказал он. — Если дело стоит того, чтобы за него сражаться, то не следует придавать значения тому, что средства могут вызвать сомнения, а заговорщики — просто-напросто мошенники, преследующие свою выгоду. Важен результат.

— Неправда. Неправда! — воскликнула я. — Нельзя же строить добротный дом на негодном фундаменте!

— А если нет выбора?

— Дом рухнет.

Мгновение мы помолчали. Затем Алкей, к моему удивлению, кивнул:

— В самом деле. В самом деле.

— Значит, в конце концов ты согласился со мной?

— Нет.

— А с тем, что Питтак сказал мне…

— Ну, это совершенно другое.

— Но я же вижу, что это тебя волнует.

— Да. Волнует. Как ты знаешь, я всегда предпочитал, чтобы моя кожа оставалась целой. — Уголки его обросшего бородой рта опустились вниз, изобразив маленькую полуулыбку.

— Так почему…

Алкей допил вино одним глотком и налил себе еще. Мне показалось, что беседа ему наскучила.

— Питтак дал тебе добрый совет, — сказал он. — Прими к сведению.

— Ты со мной разговариваешь как с ребенком.

— Может быть. И все-таки, по-моему, совет хороший.

Я сцепила пальцы, чтобы не дать волю рукам. Так и

тянуло растерзать лицо Алкея в клочья. Сама не знала, что могу так взъяриться.

— Уж лучше быть как невинное дитя, чем такой, как ты, — только и произнесла я вне себя от гнева.

Он улыбнулся:

— Не продолжай. Я и так знаю, какой я. Пьяница, трус и распутник.

— Да нет, что ты, — сказала я, не в силах справиться с дыханием. — Я пошутила. Ты страстен. Ты чист.

В глазах моего собеседника блеснуло лукавство.

— Какое забавное суждение. И главное, я это слышу не от кого другого, а от тебя.

— Да ну!

— Твоя ирония несколько неуместна. Ты не согласна со мной?

— Не понимаю.

Он оглядел меня, словно обшарил глазами. Я прочла в них сперва недоверие, затем искреннее удивление.

— Я не верю в то, что ты затеяла. Я и вправду не верю в то, что ты затеяла. — Он рассмеялся противным смехом. — Если хочешь просветиться по этому вопросу, расспроси-ка лучше эту свою длинноногую зеленоглазую милашку — кстати, она все так же лазает по деревьям? — или свою двоюродную сестрицу. Ту из них, которая тебе больше всех предана. Или вот ее. — Окинув глазами библиотеку, он остановил взгляд на крупной бесстрастной фигуре Праксинои, стоявшей у окна, чьи черные волосы так и сияли в лучах скудеющего солнечного света.

Я покачала головой. Мне было до смерти неловко и хотелось только одного — уйти прочь.

— Не будем терять друг друга из виду, — сказал Алкей, выйдя на порог; в голосе его прозвучала некая вкрадчивая издевка. — У нас ведь так много общего — у меня и у тебя.

Весна в этом году пришла неожиданно, будто нагрянула в незапертую дверь. Еще накануне небо было затянуто густыми облаками, дули холодные ветры, развеивая по земле лепестки не ко времени зацветших деревьев; а уже на следующий день мы гуляли среди ослепительного солнечного блеска. Воздух, звенящий от пения птиц, казался весь золотым, и так приятно было ощущать тепло камней, когда трогаешь их пальцами. Вернулись ласточки, словно бы их щебечущий разговор прерывался всего на какой-нибудь миг. Они носились, ныряли в воздухе, навещали излюбленные памятные места: старую оливу, сарай, южную ограду сада, будили нас по утрам своими звонкими трелями и шорохом черных крылышек под карнизами. Крохотные зеленые ящерки осторожно карабкались по растрескавшимся, поросшим мхом камням, из которых сложена кромка водоема, наблюдая за кружащими над водой первыми насекомыми. Бабочки выписывали свои яркие письмена в танцующих потоках воздуха, а фиговые деревья, которые всю зиму простояли как серебряные скелеты, быстро покрылись под благодатными лучами солнца новыми пальчиками молодых листьев.

Голубая дымка окутала мыс. Любуясь игрой света и теней озаренных солнцем сосновых лесов, замечаешь, в какие новые глубокие оттенки окрасилась их зеленая хвоя. А как сладостно гулять под шумящими кронами, ступая по ковру из высохших сосновых игл; запах смолы опьяняет, как доброе вино. Рыбаки достали свои сети, чтобы подготовить их к весенней путине. С натужным скрипом и плеском спускались на воду рыбачьи лодки, а вот уже и первые крупные торговые корабли двинулись по узкому проливу. Оттуда одни пойдут на Египет, другие — к Понту Эвксинскому. После длительной зимней спячки жизнь снова брала свое, обещая быть слаще и богаче самых радужных мечтаний. Персефона снова победно возвращалась на свои усыпанные цветами луга.

…Лежу на спине, чуть согнув колени и сложив руки под головой подушкой, любуясь золотыми пылинками, играющими в лучах струящегося сквозь верхушки деревьев солнечного света. Откуда-то сверху раздается мелодичное, сладостное, бесконечное воркование древесного голубя, кличущего подругу, а издали, из глубины леса, я слышу голоса девчонок: Телесиппы, Меги и Горго, взволнованные, брызжущие смехом и при всем том отдаленные — слышишь их точно в полусне.

Рядом со мной блаженно растянулась Андромеда; вот она приподнялась на одном локте и любуется игрой солнечных лучей у меня на лице. Ее же собственные черты наполовину закрыты тенью, и что написано у нее на лице, мне остается только догадываться. На ней белое холщовое платье — она уже успела испачкать его древесной плесенью. Задрав его выше колен, она оголила длинные, смуглые, не по-девичьи мускулистые ноги. Мы лежим в небольшой впадинке, с трех сторон поросшей кустарником. Сердце мое так стучит о грудную клетку, что я уверена — Андромеда слышит его тоже. Но она не подает никаких знаков — просто лежит, жуя травинку и не сводя с меня глаз.

— Ну что ж, — сказала она наконец своим тоненьким насмешливым голоском. — До чего нам хорошо, правда?

— Правда.

Что еще я могу ей сказать? А что я чувствую, например, когда она входит в комнату своей бойкой мальчишеской походкой?

Ни дать ни взять Ахилл в юбке [66]. Когда он был на Скиросе.

Ее взгляд ищет встречи с моим. Я улавливаю в нем искорку потаенной насмешки и что-то еще — нечто очень близкое к презрению.

— Ну что, я тебе страшно наскучила, Сафо? — спросила она.

— Да как ты могла такое подумать?

— У нас с тобой так мало общего!

— Да ну!

— Скажи мне одну вещь.

Молчу.

— Ну вот видишь.

Древесный голубь воркует и свистит над нашими головами. Вдруг меня осеняет мысль — силой внезапного прозрения, — что Андромеда, может быть, не так уж не права. Но эта мысль ничуть не приводит меня в уныние. Напротив, я от этого начинаю хихикать. Встаю и отряхиваю с платья ветки и сухие листья.