Я просидела в раздумье несколько часов. Никто меня не потревожил. И все-таки я почувствовала себя — не могу понять почему — чужачкой, вторгшейся извне. Тихий ветерок шевелил ветки над моей головой; шуршащие листья навевали утешающее, гипнотическое дыхание* покоя. На небольшом алтаре, стоявшем подле источника, курился ладан; его запахом пропитывался густой осенний воздух. Голуби — любимые птахи Афродиты — ворковали так же бессмысленно, как любая сельская простушка, когда она с глазу на глаз с обожаемым дружком. Журчание воды, сбегающей по черепичному желобку, было столь же неумолчным, как деревенская сплетня.

Я немного поспала, затем медленным шагом направилась назад к дороге, идущей вдоль побережья. Зашла по щиколотку в покрытое рябью устье, омыла лицо, руки и ноги соленой водой. Послеполуденное солнце светило по-прежнему ярко, и вскоре я почувствовала тонкое, нежное покалывание крупинок соли на щеках. На лугу паслись два диких черных жеребца; при моем приближении они обратились в бегство. Вдали, в водах залива, я увидела треугольный бурый лоскут паруса рыбачьей лодчонки. Я была одна, совершенно одна. И теперь я — в первый раз — начала понимать истинную глубину своего одиночества.

…Сколько же времени прошло с того незабываемого голубого дня, когда я подъехала с тайной целью к Усадьбе трех ветров? Тенистый сад, склонившаяся над ящичком с кистями и красками Мика, крошка Аттида, высоко взлетающая на качелях среди ветвей яблонь… Милая Аттида, я бы остановила для тебе время, если б могла! Для тебя… И для себя. Я когда-то любила тебя, Аттида! Как давно это было! Ты тогда казалась мне маленьким угловатым ребенком….

Теперь Йемене за шестьдесят, да и Агесилаид давно разменял восьмой десяток. У обоих одинаково густые, роскошные седые волосы, высоким полукругом зачесанные на макушку. От постоянной работы в саду и в поле оба смуглы, как дерево грецкого ореха. Про них даже не скажешь, что это супруги, скорее назовешь их братом и сестрой. Когда же не стало Фания — почти сразу после рождения долгожданного наследника, — сперва казалось, что Йемена останется вдовой навсегда, отвергая ухажеров одного за другим, чтобы сохранить неизменным жизненный уклад Усадьбы трех ветров. Но прошло пять лет, и она, ко всеобщему изумлению, вышла замуж за Агесилаида.

Тогда это казалось самым невероятным выбором. Агесилаиду было сорок семь лет, он считался закоренелым холостяком и был приятным, образованным человеком, любителем прекрасного, с неплохим — но никак не огромным — личным доходом. У него был небольшой дом в Митилене, а также собственность в Пирре и ее окрестностях, где из поколения в поколение жила его семья. Как и многие «любители искусств» из аристократических кругов, он был неравнодушен к смазливым и талантливым мальчикам. Но что было всего необычнее, так это то, что к своим любимчикам он относился с добротой, мягкостью и непременной щедростью, так что они оставались его добрыми друзьями долгие годы после прекращения плотской связи. Он продолжал беспокоиться об их благополучии даже тогда, когда они уже обзаводились женами и детьми; он всегда был готов выслушать, что их заботит, одолжить денег (нередко последнее), а то и замолвить за них слово перед каким-нибудь влиятельным другом.

В общем и целом, он принадлежал к иному, нежели Фаний, кругу, что делало брак его с Исменой еще большей загадкой. Время от времени он, как и многие добропорядочные горожане, бывал гостем в Усадьбе трех ветров, но его истинные общественные интересы, как и следовало ожидать, лежали где-то в ином месте. Он поддерживал блистательных — или просто прекрасных — писателей, художников, растущих многообещающих политиков. В нем самом не было стремления к власти, но, казалось, каждый преуспевающий или подающий надежды государственный муж почитал за честь пребывать у него в друзьях (в частности, у него были неожиданно близкие взаимоотношения с Питтаком). Конечно, он превосходно знал и Алкея. И именно он, со свойственной ему щедростью, предоставил в наше распоряжение дом; в Пирре, когда мы вынуждены были бежать из Митилены, и всячески помогал нам скрасить годы изгнания. Агесилаид был узлом, связующим нас всех, и когда впоследствии до меня дошли новости о его женитьбе (в это время я была по-прежнему в изгнании на Сицилии), я — как ни странно — почувствовала, что знаю его много больше, чем Йемена.

Что побудило ее выйти за него замуж? Я и поныне не уверена, что знаю точный ответ. Может быть, она, страстно желая защищенности, ласки и уюта и при этом чувствуя себя не способной душой отдаться мужчине, знала, что Агесилаид никогда не потребует у нее того, Что она не сможет или не захочет выполнить. Я тогда думала, что нет другой причины. И тем не менее, наблюдая, как живут семейной жизнью другие супружеские пары, я должна признать за таким браком большее будущее. Возможно, у Агесилаида тоже были свои соображения — ходили слухи, что он хотел прибрать к рукам Усадьбу трех ветров, но дело, по-моему, было не только в этом. В конце концов, ему было уже под пятьдесят и, видимо, он начинал чувствовать, как и многие в его положении, что в таком возрасте одинокая жизнь веет холодом и становится в тягость.

Теперь, двадцать лет спустя, он и Йемена живут душа в душу. Каждый чувствует настроение другого едва ли не лучше, чем собственное, и любовь между ними горячая, постоянная и настоящая. Кажется, даже комната становится больше в их присутствии.

Итак, мы сумерничаем втроем за чашей доброго самийского вина, глядим в глаза друг другу при слабом огоньке светильника и осторожно ступаем по запутанным тропкам наших воспоминаний. Слишком много вещей, о которых нельзя говорить. Даже сейчас.

Агесилаид берет яблоко со стоящего перед ним блюда и задумчиво очищает его.

— Я помню то утро, когда вы с мамой впервые ступили на эту землю. Вы были такие заспанные и очень не в духе. А ты была как крохотная пташка.

— Наверное, я тогда была такой надоедой.

Он улыбнулся:

— Как странно, милая моя Сафо, ты до сих пор не утратила привычки извиняться за себя. Это даже трогательно.

А Йемена добавила:

— Это было будто бы вчера. Ты так мало изменилась.

Она говорит то, что думает. «Йемена, ты такая добрая, такая щедрая. Ну почему бы тебе не возненавидеть меня — ну хоть на столечко?»

Я рассмеялась:

— Да это я такой кажусь в свете светильника. Он меня всегда приукрашивает.

— Ты по-прежнему хранишь свой портрет, написанный Микой?

— Конечно. Фаний был прав. Он действительно врос в мою душу.

На мгновение возникла странная, напряжённая тишина.

— Когда ты в последний раз видела Мику? — спросил Агесилаид.

— Не помню. Может, два, может, три месяца назад.

— Ну и как она? — спросила Йемена.

— Неплохо.

Да, и в самом деле еще как неплохо! Какая она вам теперь Мика — богатая, блистательная Мнасидика, душа высшего общества, хозяйка великосветского салона. Она давно уже не пишет портреты, и называют ее теперь не иначе как полным именем.

— Она небось завертелась теперь, как белка в колесе? — сказала Йемена.

— Да.

— Конечно. Вышла за Меланиппа, и вся жизнь ее потекла по-другому.

Тут Агесилаид поспешил задать вопрос — как если бы знал, сколь не по силам будет мне отыскать ответ:

— Судя по тем сведениям, что до меня доходят, Меланипп уже не в такой закадычной дружбе с Алкеем, как в былое время?

Да, это уже опасная тема. Я говорю, подбирая слова, стараясь обратить дело в шутку:

— Алкей стал чем-то вроде отшельника. И я вообще-то тоже.

Супруги обменялись быстрыми взглядами. Что им известно? О чем они думают?

— Алкей с Меланиппом были когда-то такими закадычными друзьями, — печально покачал головой Агесилайд. У него и теперь очень тяжело на душе при мысли о том, что отношения между людьми, казалось бы раз и навсегда установленные, могут подчас дойти до точки разрыва.

— Да. Знаю.

— А все из-за того старого скандала — помнишь стихи о том, как он потерял свой щит? Алкей написал их не для кого другого, как для Миланиппа. Думал, это позабавит его. Ты знаешь, он же любил Меланиппа. Тот вполне мог терпимо отнестись к его трусости.