– Зато я, кажется, знаю.

– Что именно?

– Откуда она узнала о портрете. Помнишь, в те годы очень популярен был журнал «Огонек» – единственный, по-моему, иллюстрированный журнал в Союзе.

– Ну, не единственный. Были еще «Смена», «Работница» и, по-моему, «Крестьянка». Да, и «Советский экран». Но «Огонек» – ты прав – был самым популярным. Особенно в интеллигентской среде.

– Верно. Так вот, корреспондент «Огонька» очень долго обхаживал отца на предмет интервью и вообще материала о коллекции. Тот сопротивлялся, не любил публичности, но сломался на возможности еще раз поведать миру историю «Душеньки». Короче, материал вышел, и «Душенька», между прочим, красовалась на обложке.

– Когда это было?

– Точно не помню. Но незадолго до их гибели. Это точно.

– Ну, вот еще один вопрос отпал. Понятно теперь, откуда Нина Щербакова узнала о том, что портрет не пропал, не сгинул, находится у вас. Узнав, она проникается идеей – допускаю, что маниакальной – во что бы то ни стало вернуть «Душеньку». Поскольку считает ее своей. Могу себе представить, что началось в семье. Больная просит, требует… Возможно, генерал Щербаков был той самой «птицей», навещавшей твоего отца. Если так, ему можно только посочувствовать – партизан сделал все, чтобы законным способом добыть «игрушку» для умирающей жены. Не вышло.

– И у тебя не вышло.

– Что такое?

– Генерал Щербаков не мог быть «птицей». Помнишь, старуха говорила тебе: отец был уверен – «птица» на самом деле может невозможное. Такая всемогущая «птица». А генерал Щербаков – почти в опале. Преподает в академии. Откуда ж у него доступ к запасникам Эрмитажа и Гохрана?

– А он врал с отчаяния.

– Он-то, может, и врал. Но отец его вранью не поверил бы. Ни за что. Слишком хорошо разбирался в людях, к тому же прекрасно знал «who is who» на имперском Олимпе.

– Ладно. Будем считать это первым черным шаром против новой версии. Неизвестная «птица» в нее не вписывается. Кстати, а ты не допускаешь мысли, что «птица» – сама по себе, а номенклатурный мальчик – сам?

– Допустить, конечно, можно. Но уж больно странное совпадение. Ладно. Давай дальше.

– Дальше, собственно, близится финал. Наблюдая за страданиями любимой девушки, кремлевский отпрыск готов решить вопрос любой ценой. Долго шляется под окнами вашей квартиры, понимает в конце концов, что одному не справиться. Где-то – это, конечно, вопрос, где и как, – однако ж находит сообщников. Настоящих уголовников. Выступая, таким образом, в качестве наводчика. За труды просит только портрет. И получает его, как известно. Остальное кануло вместе с двумя громилами. Все. Финал. То есть не все, конечно, – угроза разоблачения, еще страшней, надо думать, гнев родителя. Нервишки сдали, заперся, застрелился. Теперь – все.

– Однако опять же все – на момент убийства родителей. А дальше?

– Дальше… Щербаковы, понятное дело, затаились. Вернуть портрет – оказаться замешанными в истории с убийством и грабежом. Невозможно. Тут умирает больная мать – если помнишь, она скончалась тоже в 1978-м – похороны, всем не до портрета. Потом проходит время и как-то все забывается. Живут тихо, как мыши, два одиноких напуганных человека. Галина Сергеевна даже замуж ни разу не сходила – это, к слову, в подтверждение моей версии о любви. Потом умирает генерал. Потом она узнает, что больна. Тогда-то, возможно, – прости уж за банальность! – заговорила совесть. Перед вечностью, надо думать, все видится иначе. Да и чего ей теперь бояться? Словом, она решает возвратить тебе портрет. И возвращает. Но тут…

– Тут у тебя, любимая, возникает солидная неувязка. Потому что, с одной стороны, выходит, что у Галины Сергеевны заговорила совесть и она отдала портрет. С другой же – ей зачем-то потребовался липовый дневник, в котором она утверждает, что я буквально вырвал картину из ее слабых рук. Совратил старушку.

– Постой. Помнишь, Вишневский говорил, что дневник, возможно, писался для кого-то.

– Понятное дело. Для бравых ребят с Петровки. Чтобы наверняка знали, кого брать.

– Глупость. Выходит, она знала, что ее убьют… Нет, не для ребят с Петровки – для сообщника или обоих сообщников того мальчика. Не могу предположить, почему и как, но они каким-то образом выяснили, где портрет, и решили его заполучить.

– Через двадцать лет?

– Ну и что? Может, у них обстоятельства какие-то неотложные. Или, допустим, сразу после того преступления они загремели за решетку за какое-то другое. Теперь вышли. И пришли за портретом. Вот она и хитрила – для них писала дневник, в котором утверждала, что тебе известно про портрет и, следовательно, в случае чего его будут искать. А сама спешила избавиться от «Душеньки». Чтоб уж наверняка!

– Допустим. Зачем же тогда им понадобилось ее убивать, да еще таким эстетским образом? Громилы ведь – родителей, если помнишь… Ну ладно. И мало – убили, еще устроили инсценировку со временем, разбитыми часами и прочим.

– Чтобы приплести к делу тебя. Они же прочли в дневнике, что встреча была назначена на десять. Значит, в десять ты был у нее, забрал портрет. И она наверняка подтвердила это.

– Ну и?… Портрет у меня. Зачем убивать старушку?

– Да просто так. Они же профессиональные убийцы. За то, что отдала портрет, в конце концов. Ее – убить, тебя – подставить следствию в качестве убийцы.

– Слишком тонко для громил с двадцатилетним стажем. Они же не из новых, которые с образованием и тонкой психологической организацией.

– Это – в кино.

– Тем более.

– Выходит, ребятам с Петровки осталось только найти громил – и ты, милый, свободен как ветер.

– А Морозов?

– Так ведь Вишневский сказал, что видит свет в конце тоннеля.

– Ничего такого он не говорил.

– По смыслу – именно так.

– Что ж, получается – снова ждем Вишневского.

– Ждем. Но завтра ни свет ни заря – клянусь! – поеду по твоим старичкам-боровичкам. Поздравлять с праздником.

– Они в большинстве своем антикоммунисты.

На том и порешили.

Однако Лиза долго еще не спала – ворочалась, тревожилась непонятно о чем.

Стройная, убедительная на первый взгляд версия нравилась ей все меньше.

И непонятно было – почему.

Оттого, наверное, беспокоилась, тревожилась душа.

И не спалось.

Москва, 7 ноября 2002 г., четверг, 10.15

Он проснулся обычно – рано.

День был праздничный – хотя обозначен нынешний праздник был как-то не слишком внятно.

Ну и Бог бы с ним – главное, выходной.

Людмила с наслаждением отсыпалась.

Муж тем временем на скорую руку перекусил на кухне.

На цыпочках вернулся в спальню: нужно было достать из гардероба темный выходной костюм, светлую рубашку, галстук.

Людмила приоткрыла один глаз, сонно поинтересовалась:

– Ты ничего не перепутал, милый? Парад лет десять как отменили.

– Спи. Съезжу навестить одного старичка. Одинокого ветерана.

– Сам ты старичок. И в старости становишься сентиментальным.

– Ладно, ладно. Не разгуливайся, спи.

Он аккуратно притворил за собой дверь. Быстро оделся – вид у подполковника Вишневского в выходном костюме был внушительный. Так, при параде, присел возле телефона.

На том конце провода ответили быстро – Юрий Леонидович неожиданно подтянулся, расправил плечи. Сделано это было машинально – человек, с которым сейчас говорил Вишневский, долго время возглавлял одно из ключевых управлений его ведомства, то самое, в котором начинал работать нынешний подполковник.

Дело было даже не в должности и не в звании – разумеется, генеральском, – несколько десятилетий кряду этот человек был одним из самых влиятельных представителей контрразведки и посему знать и помнить должен был очень многое.

Очень и очень.

Теперь он, по собственному признанию, «подстригал розы» на даче.

И действительно – подстригал.

Жил за городом почти безвыездно, в политику не играл, хотя бывали периоды в новейшей истории – находились охотники использовать багаж и авторитет генерала.