А в пряже уже воплощен труд прядильщика, да и не только прядильщика, но и многих других людей: чесальщика, красильщика, и, наконец, крестьянина, который пас и стриг овец.

Это вроде сказки про белого бычка: а у крестьянина были ножницы, в ножницах был воплощен труд слесаря, кузнеца и так далее; а у кузнеца были мехи, в которых был воплощен труд… И так практически без конца.

С мехов кузнеца на сукно Джона, может быть, перешло количество труда, равное затрате человеческой рабочей силы в течение 1 минуты, а то и 1 секунды. Им, можно и пренебречь.

Получается некий ряд бесконечно малых, стремящийся к нулю. Но сумма членов такого ряда — какая-то вполне определенная величина, например, 5 или 7 дней среднего общественно необходимого рабочего времени. Она представляет собой стоимость, перенесеннуютрудом ткача со средств производства на его товар — сукно.

То же самое можно сказать о часовщике, который наверняка получает от других мастеров готовые детали и использует различные инструменты.

И даже о золотоискателе: у него есть кирка, лопата, корыто для промывки песка и т. д.

Трудно придумать такой процесс труда, в котором не происходило бы переноса стоимости средств производства на готовый товар. Если человек просто собирает в лесу ягоды или грибы, а потом продает их на рынке, он все же ходит с корзиной, стоимость которой постепенно переносится на ягоды и грибы. Рано или поздно корзина износится, и надо будет покупать новую.

Переходя к новым, капиталистическим условиям производства, когда Питер стал работать на Джона, мы должны были отметить, что стоимость каждого куска сукна должна покрывать для Джона также затраты пряжи, красителей, износ станка и т. д. Эти затраты, производимые капиталистом, Маркс назвал постоянным капиталом: величина его не меняется при перенесении на готовый товар. Напротив, капитал, который он выплачивает Питеру в виде заработной платы, есть переменный капитал: его величина возрастает на сумму созданной трудом рабочих прибавочной стоимости.

Итак, в каждом куске сукна, над которым Джон (или Питер) работал 10 дней, воплощалось, очевидно, 15 или 17 дней труда.

Но меняет ли это основную «мораль» нашей притчи? Конечно, нет.

Кусок сукна, часы и унция золота все равно обмениваются друг на друга потому, что в них воплощены равные количества труда: не только труда ткача, часовщика и рудокопа, но и труда целых ярусов предшествующих работников.

Чтобы лучше объяснить самую суть трудовой стоимости, мы в притче опустили стоимость, переносимую трудом, и говорили лишь о создаваемой трудом стоимости. Можно сказать, что мы всюду подразумевали факт переноса равной стоимости и ее величину.

Однако проблема переноса стоимости и проблема включения постоянного капитала в стоимость готового товара доставляла Смиту немало хлопот. Когда он говорил, что стоимость товара складывается из заработной платы, прибыли и ренты, то возникал вопрос: а как же та стоимость, которая перешла на товар с использованных средств производства (пряжи, ткацкого станка и т. д.)? Скажем, станок перенес на сукно стоимость, равную 1 часу труда. Поди ищи тут чью-то заработную плату, прибыль и ренту!

Но Смит именно так и объяснял дело. Он говорил, что стоимость любого использованного средства производства может быть составлена из доходов (или разложена на доходы). Очевидно, он думал так: если при «первом разложении» что-нибудь останется, то это что-нибудь можно опять разложить и т. д. Как заметил Маркс, Смит отсылает нас здесь от Понтия к Пилату.

Ведь всякий процесс производства ограничен во времени. Поэтому при производстве данного товара используемые средства производства выступают просто как некогда созданные трудом стоимости. И только.

Для всего народного хозяйства страны можно исчислить годовой общественный продукт. Смиту казалось, что его стоимость тоже состоит только из доходов. Но ведь в начале года (и любого другого периода) имелся некий запас средств производства, стоимость которых лишь повторилась в новой форме в общественном продукте данного года. Только вновь созданная стоимость, называемая национальным доходом, распределяется в виде доходов основных классов.

Маркс назвал это утверждение — что стоимость каждого отдельного товара и всего общественного продукта состоит из доходов — догмой Смита.

Правда, тот же Смит в другом месте своей книги, по существу, сам отказался от этой догмы и признал, что в годовом продукте общества (Смит называл его валовым доходом) есть также часть, идущая на «поддержание капитала». Под этим он понимал возмещение износа машины и зданий, а также пополнение истраченных запасов сырья, материалов и т. д. Здесь он приближался к правильной, научной точке зрения.

Однако догма Смита, воспринятая Рикардо и другими экономистами первой половины XIX века, чрезвычайно затруднила научный анализ тех коренных процессов в экономике, которые Маркс назвал воспроизводством общественного капитала.

Уже через полвека после Смита перед экономистами встали вопросы, важность которых в наше время, пожалуй, очевидна для каждого. Какие силы обеспечивают реализацию всей огромной массы товаров, производимых на капиталистических предприятиях, и что вызывает нарушения этой реализации — кризисы? Как обеспечивается известное соответствие между производством товаров, которые вновь используются для производства (машины, сырье, материалы, топливо и т. д.), и потребительских товаров? Каким образом произведенный продукт покрывает все предъявляемые к нему запросы и дает известный излишек для накопления и расширения производства?

Эти проблемы лучше чувствовал — или, скажем, предчувствовал — Франсуа Кенэ, чем Адам Смит. Идеи Экономической таблицыКенэ остались для Смита книгой за семью печатями.

Но экономическая наука первой половины XIX века все же развивалась в основном под влиянием Смита, а не Кенэ. И это было справедливо и неизбежно: Кенэ дал несколько гениальных догадок, а Смит — систему идей, какими бы пробелами и противоречиями эта система ни страдала.

Обыватели Керколди, фермеры и рыбаки из соседних деревень иногда видели его на прогулках. Довольно высокий, прямой, с неизменной тростью в руке и еще чаще — на плече (такова была его излюбленная манера), он ровным шагом отмерял мили. От глубокой задумчивости лицо его казалось мрачным, и люди редко заговаривали с ним сами. Часто губы у него шевелились, точно шепча молитву, а порой он начинал громко говорить сам с собой.

Однажды он вышел в сад в одном халате, как-то незаметно очутился на берегу моря, добрался до дороги и пошел, пошел… Очнулся он на рыночной площади небольшого городка в нескольких милях от Керколди! Домой, где миссис Смит и кузина Джейн не знали, что и думать об исчезновении профессора в халате, его привез в коляске пастор, к счастью встретившийся на дороге. (Впрочем, это лишь одни из многих анекдотов о рассеянности Смита, столь же малодостоверных, как анекдоты о Ньютоне, который якобы сварил однажды в кастрюле вместо яйца свои часы).

При всей своей сосредоточенности и рассеянности он любил и умел поговорить с простыми людьми. В «Богатстве народов» можно встретить множество примеров, свидетельствующих об этом: «я видел», «я слышал», «мне говорили»… Поэтому, как заметил Уолтер Бэджгот, английский экономист и публицист эпохи королевы Виктории, оно и воспринимается не только как экономический трактат, но и как «очень любопытная книга о старых временах».

Его другом в течение нескольких лет был слепой мальчик, сын скорняка с Хай-стрит. С ним, хрупким, чутким и понятливым, Смит чувствовал себя хорошо. Иногда они шли к морю и неторопливо беседовали, сидя на камнях и слушая прибой, в котором мальчик улавливал звуки, недоступные Смиту. Иногда мальчик сидел почти неподвижно на табуретке в саду Смита, пока тот рыхлил клумбы или подрезал кусты.

Миссис Смит не понимала, о чем он может говорить с несчастным калекой, и с внутренним стыдом немного ревновала к нему сына. С ней он был неизменно ласков и заботлив, но она очень часто ощущала, что мысли его где-то далеко.