В тот же день певица получает букет красных роз и конверт с печатью «А. Б.». Письмо начинается с прямого и незамысловатого признания: «Я смотрю на Вас в „Кармен” третий раз, и волнение мое растет с каждым разом. <…> Не влюбиться в Вас, смотря на Вашу голову, на Ваше лицо, на Ваш стан, — невозможно. Я думаю, что мог бы с Вами познакомиться, думаю, что Вы позволили бы мне смотреть на Вас, что вы знаете, может быть, мое имя».
«Сердце знает, что гостем желанным / Буду я в соловьином саду…» Блок не сомневается в успехе. Не потому, что он опытный обольститель, владеющий техникой ухаживания. И не потому, что он, говоря современным языком, уже сделался «звездой», что его самого нередко атакуют барышни с букетами. А потому, что такой сильный и неподдельный порыв не может не вызвать ответного отклика.
Тем не менее миг первой встречи оттягивается на целых полтора месяца. Почему?
Может быть, Блок опасается спугнуть чувство. Не обернулось бы оно разочарованием, к тому же физическое сближение с женщиной ему не всегда в радость, особенно после усиления недуга, давшего о себе знать года два назад. Это, впрочем, проза, а есть и причина поэтическая: рождается новый стихотворный цикл «Кармен», который весь — предвкушение страсти. И это предвкушение автор — осознанно или неосознанно — стремится продлить. «И слезы счастья душат грудь / Перед явленьем Карменситы», — будет дописано на старом июльском черновике четвертого марта, рядом с пририсованным профилем певицы Дельмас.
Второго марта он снова спешит в театр, хотя поет Давыдова, а Дельмас сидит в зале. Просит «пожилую барышню», служащую театра, показать ему Андрееву-Дельмас. Та показывает со словами: «Вот сейчас смотрит сюда, рыженькая, некрасивая». Блок наблюдает за ней издалека. Срывается с четвертого акта, в гардеробе узнает, что Дельмас уже ушла. Идет в сторону ее дома (она живет совсем рядом с Блоками, тоже на Офицерской), расспрашивает дворника и швейцариху, где же заветный подъезд. Те путаются, сбивают с толку. Впрочем, скорее он сам чуть ли не нарочно повсюду плутает, затрудняя себе возможность встречи.
«Я путаюсь» — так и пишет он в тот же день озадаченной певице, нагружая любовное послание довольно парадоксальной эстетической рефлексией: «На Вашем лице написана какая-то длинная, мне неизвестная жизнь. Если бы Вы <…> приняли меня как-то просто, — может быть, и для Вас и для меня явилось бы что-то новое: для искусства (простите, я профессионал тоже, это не отвлеченность, это — тоже проклятие). Ну, как Забела и Врубель, что ли. „Реализм”».
Жена художника Врубеля Надежда Забела была оперной певицей, что и наводит Блока на параллель. А свое новое чувство он стремится соединить с новой эстетической моделью, которую именует «реализмом». Что важно — в кавычках. Раскрыть их помогает довольно пространный пассаж в записной книжке (шестое марта 1914 г.). Начинается он с интересного афоризма: «Во всяком произведении искусства (даже в маленьком стихотворении) — больше не искусства, чем искусства».
Так ли это? Пожалуй, сформулированный Блоком принцип относится только к произведениям, сориентированным на реалистический вектор. В модернистском творчестве все-таки больше искусства, чем «не искусства». Но важна сама постановка вопроса. Примечательно, что Блок задумывается о соотношении «искусства» и «не искусства» как раз в то время, когда в русском литературоведении зарождается «формальный метод», основанный на сходной антитезе «материала» и «приема». Блока страшит «яд модернизма», культ приема и стиля. Он сравнивает модернистское искусство с «радиоактивированьем», убивающим живой материал. По сути дела, Блок мечтает о гармоничном балансе «искусства» и «не искусства», стиля и материала. Это и есть его особенный, личный «реализм».
Именно в таком контексте рождаются гиперболические суждения: «Люблю в „Онегине”, чтобы сердце сжалось от крепостного права». «Очень люблю психологиюв театре. И вообще чтобы было питательно». В советское время эти фразы выдергивали и цитировали с целью доказать: Блок «исправился», порвал с модернистами и навсегда перешел на позиции социально-критического реализма. Но гипербола есть гипербола. «Крепостного права» в «Евгении Онегине» немного, чтобы не сказать нет совсем. Блок, надо полагать, имеет в виду эмоциональную составляющую пушкинского романа, роль человеческих отношений между героями.
Жажда психологизма, чувственной «питательности» сочетается у Блока с недовольством условно-экспериментальным театром Мейерхольда. Но Блок ни на чем не настаивает чисто теоретически, он — вспомним — больше значения придает людям, чем идеям. Недаром эта историческая запись от 6 февраля кончается неожиданным финалом: «Пришел ко мне Мейерхольд и, после нудного спора, вдруг сумел так сказать мне и о себе, и о своем, что я в первый раз в жизни почувствовал в нем живого, чувствующего, любящего человека».
Как видим, на человеческом уровне Блок и Мейерхольд — отнюдь не антиподы. И сдвиг Блока к «реализму» — это поворот именно в данный момент, поворот не «навсегда», а на ближайший отрезок времени. Потом же непрямолинейное «чувство пути» подскажет еще что-нибудь.
Блок лелеет новую влюбленность. То позвонит Дельмас по телефону и прервет связь, едва услышав ее «алло». То в пространном письме за подписью «Ваш поклонник» просит ее сфотографироваться в роли Кармен и составляет целый сценарий серии снимков. Дирижер Малько предпринимает попытку познакомить Блока и Дельмас. Сначала она этого страшится, потом решается. Нет никаких реальных преград. 22 марта. Перерыв в спектакле. Она почти рядом. Но Блоку нужна дистанция: «Я вижу, узнаю со спины это все чувствующее движение бесконечно уже дорогих мне плеч». В результате он убегает домой и записывает: «Я боюсь знакомиться с ней».
Он посылает ей свой мусагетовский трехтомник и церемонное письмо с оговоркой: «Я знаю, что стихи в большом количестве могут показаться нестерпимыми». Но в то же время с внутренним убеждением: «Хотел бы поднести Вам лучшее, чем владею». Еще до первой встречи успевает послать два стихотворения из нового цикла «Кармен».
Случается так, что именно в эти дни Анна Ахматова присылает Блоку свою книгу «Четки» со смелой дарственной надписью:
Александру Блоку
Анна Ахматова
«От тебя приходила ко мне тревога
И уменье писать стихи».
Почему две строки в кавычках? Это, по всей видимости, квазицитата, то есть двустишие, сочиненное специально для этого случая, но поданное как фрагмент из некоего неназванного текста. «Ты» здесь, конечно, условно-поэтическое – заявка на творческое равенство. По этой же причине имя Блока не сопровождается никаким эпитетом. Ахматова ждет скорого ответа от Блока, дважды в его отсутствие звонит по телефону. 26 марта он ей учтиво, но довольно дистанционно отвечает: «Вчера я получил Вашу книгу, только разрезал ее и отнес моей матери. А в доме у нее – болезнь, и вообще тяжело; сегодня утром моя мать взяла книгу и читала не отрываясь: говорит, что не только хорошие стихи, а по-человечески, по-женски – подлинно» [33].
После смерти Блока Ахматова старательно опровергала факт своего «романа с Блоком», что, однако, привело к противоположному результату: начались поиски такого «романа» на уровне стихотворных текстов двух поэтов, порой на грани литературоведческого китча. Возможности «интертекстуального» подхода воистину бесконечны, и с такой точки зрения все поэты, когда-либо читавшие друг друга, вступали и вступают в «романы». Безусловно, каждая встреча Блока и Ахматовой – событие историческое, их письма, надписи на книгах, реальныестихотворные обращения друг к другу — эмоционально и эстетически важные литературные факты. Но вычитанный между строк «роман» мы никак не можем считать фактом биографии Блока.
Сам же он вечером спешит в театр на «Богему». И опять упускает возможность встречи с Дельмас: в первом антракте «с ней – легион», в третьем она вроде бы ждет, что Блок подойдет, но он опять теряется.
