Я хотел, чтоб мы были врагами,
Так за что ж подарила мне ты
Луг с цветами и твердь со звездами —
Всё проклятье своей красоты?
Какая женщина может подарить поэту «твердь со звездами»? И «ласки», о которых идет речь дальше, отнюдь не любовные, они с любовью сопоставляются и ей противопоставляются:
И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого аи,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои…
Финальное четверостишие возвращает к началу, речь снова заходит о «проклятье заветов священных», в переформулированном виде и с поворотом на самого художника и на его амбивалентные, оксюморонные эмоции:
И была роковая отрада
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу услада —
Эта горькая страсть, как полынь?
«Роковая отрада», «горькая страсть»… Это не что иное, как «радость-страданье» в применении к творческому процессу Начало сошлось с концом, стихотворение образовало смысловое и композиционное кольцо. В первой публикации была еще девятая строфа: «И доныне еще, безраздельно / Овладевши душою на миг, / Он ее опьяняет бесцельно, / Твой неистовый, дивный твой лик». Но потом Блок ее отбросил: наверное, ввиду тавтологичности, а может быть, чтобы убрать настоящее время («доныне») — нет, лучше «была», лучше подвести черту. Это первое слово поэта — муза — (стихотворение «К Музе» будет открывать раздел «Страшный мир» и вместе с тем всю третью книгу стихотворений), оно же и последнее, окончательное.
Впервые пятнадцатилетний Блок употребил слово «муза», пародируя «декадентские» стихи: «Горько рыдает поэт… Муза ушла от него». Затем образ Музы (с большой или с малой буквы) появляется как элемент исторической стилизации: «Муза в уборе весны постучалась к поэту…» (1898), «Близь Музы, ветреной подруги, / Попировать недолго, видно, мне…» (1900), «Ты долу опустила очи, / Мою Ты музу приняла…» (1902), «Но эш Муза не выносит / Мечей, пронзающих врага…» (1903). После 1903 года это слово уходит из блоковского словаря: во второй книге стихотворений оно не встречается ни разу. Не вернется Блок к нему и после 1912 года. Такой трагически-серьезный разговор с Музой может состояться лишь однажды.
Стихотворение «К Музе» вполне адекватно воспринимается как программное. И в этом качестве вызывает порой неодобрение. В 1931 году в парижском журнале «Путь» за подписью «Петроградский священник» публикуется статья «О Блоке» (ее авторство некоторое время ошибочно приписывалось П. Флоренскому, потом было установлено, что анонимный доклад принадлежит протоиерею Ф. К. Андрееву). Признавая масштаб Блока как поэта, автор выбирает в качестве «монистической системы» оценки «философию православия». И поэт оказывается обвиненным в «прелести», в «бесовидении» и в «одержимости». Автор полностью цитирует стихотворение «К Музе», после чего заявляет: «Демонизм этой саморекомендации предельно отчетлив». Н. А. Бердяев, редактор журнала, сопроводил публикацию статьи своей заметкой «В защиту Блока», где задается вопросом: «Можно ли произносить над Блоком религиозный суд и каков будет этот суд?» Бердяев резонно предостерегает православных ригористов от присвоения ими «прерогативы Божьего суда». И далее высказывает мысли, которые помогают без предубеждения подойти и к поэзии Блока в целом, и к заветному блоковскому стихотворению: «Творчество совсем не связано со святостью. Творчество связано с грехом. <…> Творящий отличается от созерцающего Божественный свет и обретающего покой в Боге. Это другой путь, другое призвание, другой дар».
Однако специфическая «инакость» искусства по отношению к этическим и религиозным ценностям осознается с превеликим трудом и постоянно нуждается в новых доказательствах и новых просветительских усилиях. Некоторым эстетически искушенным читателям изначально ясно, что в сфере художественного творчества всё становится материалом: истина и ложь, добро и зло, божеское и дьявольское, что всё это радикально трансформируется, перерабатывается в новую реальность. Но вместе с тем всегда находятся новые разоблачители и обвинители искусства с квазихристианских позиций.
В книгу поэта Наума Коржавина «В защиту банальных истин» входит довольно пространный трактат «Игра с дьяволом. По поводу стихотворения Александра Блока “К Музе”» (1991). Автор подробно рассказывает, как и почему от восхищения блоковскими стихами он перешел к их осуждению. По сравнению с языком «Петербургского священника» и Н. А. Бердяева коржавинский язык отчетливо отдает советской риторикой. Обвинение в «романтизации зла» аргументируется длинными тавтологическими пассажами: «И внезапно человек, который смог преступить всё человеческое, который свои низменные страсти и свой низменный эгоизм сделал содержанием всей своей жизни, а других людей рассматривает только как объект или средство, — вдруг такой человек в чьем-то сознании и на чьих-то страницах приобретает величественные очертания, и ему предоставляют (правда, не пострадавшие от него это делают) право находиться по ту сторону добра и зла, иногда даже говорят: выше добра и зла». Нужно обладать изрядной эстетической глухотой, чтобы таким способом интерпретировать заветное блоковское стихотворение.
А может быть, и не только эстетической. Самыми беспощадными судьями гениальных поэтов нередко выступают стихотворцы скромного уровня, которые успешно решают свои риторические задачи, ритмизуя и рифмуя «банальные истины», причем эта их работа ничего общего не имеет с «мученьем и адом» Впрочем, настоящим стихам никакие нападки повредить не могут. Стихотворение «К Музе» еще при жизни Блока обрело статус классического шедевра и сделалось предметом тщательного фонетического, почти музыковедческого разбора. И аналитиком явился не кто иной, как Андрей Белый. Летом 1917 года он усиленно занимается изучением поэтической звукописи и выбирает блоковское стихотворение как образец подлинной гармонии (правда, он пользуется вариантом второго мусагетовского издания, где четвертая и пятая строфа сокращены Блоком, а впоследствии они были восстановлены). Поверяя, что называется, алгеброй гармонию, Белый обнаруживает, что в этом тексте «неслучайных звуков втрое больше случайных», что «стихотворение пульсирует сетью внутренних созвучий и рифм».
Всегда любила это стихотворение Ахматова, нередко цитировавшая вслух: «Для иных ты — и Муза, и чудо. Для меня ты – мученье и ад». Приходы ахматовской Музы тоже сопровождались болевым ощущением: «Жестче, чем лихорадка оттреплет, / И опять весь год ни гугу» (достойный эквивалент строк: «И Любови цыганской короче / Были страшные ласки твои»).
Ахматова была не просто религиозным, а верующим церковно (притом целомудренно, без позерства) человеком, тем не менее Блока в кощунстве не упрекала и никакой «игры с дьяволом» в его стихах не усматривала. А в «Поэме без героя» она решительно отводит какие бы то ни было внеэстетические претензии к своим товарищам по цеху и по веку: «И ни в чем не повинен: ни в этом, / Ни в другом и ни в третьем…/ Поэтам / Вообще не пристали грехи». Вопрос, конечно, навеки дискуссионный, но, не приняв принцип «презумпции невиновности», войти в царство поэзии невозможно.
В стихах Ахматовой множество перекличек с Блоком — и открыто-прямых, и таинственно-завуалированных. Однажды в 1961 году Ахматова слушала пение Галины Вишневской, а на следующий день родились стихи, в которых «вдруг чужое слово проступает», а именно — блоковская строка «И такая влекущая сила…». Смысл этой пронзительной реминисценции — бессмертие поэзии, рожденной не рассудком, а творческой страстью:
