В душном Париже все ему вдруг становится постыло. Лувр, из которого только что украли Джоконду, — «заплеванные королевские сараи», сад Тюильри — «иссохшая пустыня». Почему столь резкая перемена настроения? Таков ритм души поэта: вслед за радостью и упоением — непременно грусть и боль. Этого не объяснить ни погодой, ни политикой.
Любовь Дмитриевна остается в Париже еще на неделю, потом возвращается в Россию одна. Блок тем временем отправляется в Антверпен («он удивителен: огромная, как Нева, Шельда…»), потом в Брюгге. Из Бельгии — «на родину — в Амстердам — и, может быть, еще по Голландии» (да, так он и пишет матери, играя в легенду о своем голландском происхождении по отцовской линии). Подумывает заехать в Копенгаген, заглянуть в гамлетовский замок Эльсинор, но в конце концов из Амстердама едет в Берлин. Там смотрит «Гамлета» в постановке Макса Рейнгардта («немецкого Станиславского»), с Сандро Моисси («немецким Качаловым») в главной роли. Смотрит внимательно, профессионально, вникая в подробности сценической техники.
Но — эмоциональные ресурсы, как и два года назад в Италии, иссякли: «Надоели мне серый Берлин, отели, французско-немецкий язык и вся эта жизнь».
Седьмого сентября он возвращается в Петербург. Здесь же теперь будут жить Александра Андреевна с Францем Феликсовичем — его переводят сюда, а не в Полтаву, как намечалось ранее. Блоки по-прежнему живут на Малой Монетной, отказавшись пока от намерения сменить квартиру.
Дневник, который Блок снова ведет с 17 октября 1911 года, открывается подведением предварительных итогов: «Мне скоро 31 год. Я много пережил лично и был участником нескольких, быстро сменивших друг друга эпох русской жизни. Многое никуда не вписано, и много драгоценного безвозвратно потеряно».
День этот по-своему исторический: ровно десять лет назад они с Любой встретились на Невском проспекте и вместе пошли в Казанский собор. Об этом, впрочем, Блок вспоминает только поздно вечером. А до того он систематизирует свои отношения с людьми. Они богаты и разнообразны. По-прежнему близки ему Владимир Пяст («западник»), Евгений Иванов («Женя, как и летом, непонятен мне, но дорог и любим»). Блок уютно чувствует себя в доме Ивановых, общается со всей его родней. А сестра Жени, Мария Павловна (которой, напомним, посвящено стихотворение «На железной дороге»), тесно сошлась с Александрой Андреевной.
Снова оживляются отношения с Сергеем Городецким, который в 1910 году недружелюбно воспринял статью Блока о символизме, но зато в сентябре 1911 года откликнулся на первый тем мусагетовского трехтомника тронувшей автора статьей «Юность Блока». «Люба приносит ее, когда я лежу в кровати утром в смертельном ужасе и больной от “пьянства” накануне», – записано в дневнике. Там же короткая фраза: «Его жена поет». Это об Анне Алексеевне Городецкой, весьма колоритной женщине, чей облик дважды запечатлел Репин. Два года назад, обиженная рецензией Блока на книгу мужа «Русь», она написала ему оскорбительное письмо, через год извинилась, назвав то письмо «поганым», а потом — новый этап отношений. Еще до заграничной поездки, 21 февраля, Блок писал матери: «Вчера я без конца проводил время с Городецкой. Городецкая — прирожденная “гетера”, беснуется не переставая. Мы шатались втроем по городу, были и в цирке, и в разных местах. Городецкий — очень милый, тихий и печальный, я думаю что она его замучит. Впрочем, я пока советую им не расходиться. Ведь почти все “наши” женщины таковы, может быть, еще переменятся и станут серьезнее — хоть некоторые». Тут чувствуется некий литературный наигрыш, печоринская поза. Совсем иначе выглядит таинственная запись в дневнике от 4 ноября, где четырежды просто повторено: «Анна Городецкая».
Упомянута Анна Алексеевна и 20 октября. В этот день к Блокам заходит Пяст, и они втроем идут к Городецким на Фонтанку, 143. Эта дата позже войдет в историю как первое заседание Цеха поэтов, а приглашались участники в записках за подписью Гумилёва «в новый литературный кружок для чтенья и обсужденья стихов». Блока Городецкий позвал с иной формулировкой: «Будут молодые поэты, а ты — в классиках». Среди гостей Алексей Толстой, Анна Ахматова (это имя впервые появляется в блоковских записях) [28], Николай Гумилёв (его стихи о сердце, ставшем «фарфоровым колокольчиком». Блоку нравятся, хотя в дневнике колокольчик ошибочно заменен на «китайскую куклу»), Кузьмины-Караваевы — Елизавета Юрьевна (в девичестве — Лиза Пиленко) и Дмитрий Владимирович, юрист и историк, частый собеседник Блока в последнее время.
Это первое и последнее посещение Блоком Цеха поэтов. Акмеизм, который сформируется под эгидой Цеха, окажется ему чужд и даже враждебен. Но тот вечер ему понравился: «Было весело и просто. С молодыми добреешь».
Этой осенью вообще в дневнике часто начинают мелькать слова «молодежь», «молодое поколение»:
«Если бы я умер теперь, за моим гробом шло бы много народу и была бы куча молодежи».
«Все-таки — хорошая, хорошая молодежь. Им трудно, тяжело чрезвычайно. Если выживут, выйдут в люди».
Может быть, и отношения с Городецкой и Скворцовой (и в феврале, и осенью они развиваются параллельно) вызваны были не только эротическими импульсами (тут с этими дамами успешно конкурировала «акробатка» из Варьете, запись о ней от 10 ноября 1911 года уже цитировалась в начале книги), но и тем стремлением к контакту с чужой юностью, с молодым сознанием, что не оставит Блока до самых последних дней.
И еще об одном относительно молодом собеседнике Блока (человек этот на семь лет моложе Блока). Хотя впечатление при первой встрече было — «не то старик, не то средних лет».
«Клюев [29], — большое событие в моей осенней жизни», — записано в дневнике 17 октября 1911 года. Эпистолярное знакомство Блока с этим необычным человеком и поэтом началось еще в 1907 году, когда он получил письмо, начинающееся словами: «Я, крестьянин Николай Клюев, обращаюсь к вам с просьбой — прочесть мои стихотворения, и если они годны для печати, то потрудиться поместить их в какой-нибудь журнал». Блок в ответ послал Клюеву «Нечаянную радость», а фрагменты из второго клюевского письма привел в статье «Литературные итоги 1907 года». Начался своеобразный диалог между поэтом-интеллигентом и, так сказать, представителем народа, хотя Клюев был отнюдь не прост, достаточно образован — в общем, «интеллигент в первом поколении», как справедливо называет его К. М. Азадовский.
В сентябре 1911 года Клюев впервые приходит к Блоку. Разговор сначала не получается, да еще пьяный муж кухарки устраивает скандал в доме, а потом некстати появляется Дмитрий Кузьмин-Караваев. Вторая встреча удачнее: перетерпев долгий и нудный монолог гостя, Блок вдруг дожидается от него искренних признаний: «И одежу вашу люблю, и голос ваш люблю». Клюев раскрывает Блоку смысл трагических судеб поэтов Леонида Семенова и Александра Добролюбова, дает ему своего рода «благословение» – как бы от имени народа.
Пятого декабря Блок получает от Клюева важное письмо – и образно-метафорическое, и идеологически определенной «…Мне теперь видно Ваше действительно роковое положение так как одной ногой Вы стоите в Париже, другой же “на диком бреге Иртыша”». Клюев зовет Блока к самоотречению, призывает «поклониться не одной Красоте, которая с сердцем изо льда, но и Страданию».
Все это вступает в резонанс с заветными раздумьями Блока, и, конечно, его не может не тронуть клюевское пожелание: «…как только первая слеза скатится из глаз Ваших, красный звон сосен возвестит Миру — народу… <…> об обручении раба Божия Александра — рабе Божией России».
Блок переписывает клюевский текст для Городецких (Анна Алексеевна тут же напишет Блоку «мучительное», по его словам, письмо-крик: «…часто я воплю дико и пронзительно», «…часто плачу по Вас») и для матери. Александра Андреевна обсуждает письмо с Марией Павловной Ивановой (сестрой Евгения Павловича), и та заключает, что Клюев «много на себя берет». Не одобряют это письмо и Зинаида Гиппиус с Мережковским. Но для самого Блока важен эмоциональный результат: «Послание Клюева все эти дни — поет в душе. Нет, рано еще уходить из этого прекрасного и страшного мира».
