Говоря по-современному. Блок написал эссе, но это жанровое определение пока не в ходу. Корней Чуковский в 1919 году предложит не переводить английское слово essay как «опыт», а ввести термин «эссей». Блок обыграет это в комических стихах «Сиена из исторической картины “Всемирная литература”»: «Чуковский (ехидно) / “Эссейс”, вероятно, / Угодно было Вам сказать? /Блок/ Да-с. Эссей-с». Теперь, когда слово «эссе» благополучно обрусело, причем с оглядкой не столько на англоязычную традицию, сколько на французскую и прежде всего на «Опыты» (Essais) Монтеня, мы вполне можем сказать, что, изначально тяготея к эссеистическому типу письма. Блок по сути дела никогда не был литературоведом, недолго пробыл критиком, а после 1908 года в своих прозаических текстах выступает исключительно эссеистом.

Эссеист не просто излагает мысли, а сопрягает их с разнообразными эмоциями. Эссеистическое слово многозначно, воспринимать его буквально — значит не понимать автора, выражающего себя не в отдельных фразах, а в целом тексте. Блок не выстраивает строгой системы, не разрабатывает никакой доктрины. В этом его принципиальное отличие от других символистов-критиков. Убедительная характеристика литературно-критического стиля Блока дана Н. А. Богомоловым: «…Блок убеждает нас не столько логическими доводами, сколько особой интонацией, потоком образов, нуждающихся в отдельной интерпретации, а также трудноопределимым движением мысли, развивающейся по тем ассоциациям, которые присущи поэту; а не приверженцу последовательного изложения своих мыслей. Блок не изобретает особых категорий и формул, как это делают и Мережковский, и Иванов, и Белый, а пользуется уже готовым материалом, но при этом взгляд его бывает глубоко индивидуален, поскольку каждая категория, уже предложенная предшественниками, понимается в соответствии с внутренними потребностями личности, и убеждает читателя не железная последовательность, а созвучие своих переживаний переживаниям поэта-критика».

Именно поэтому блоковская страстная речь потенциально открыта для читателя, чьи переживания и сто лет спустя могут оказаться созвучными блоковским. Но именно поэтому Блок в 1910 году оказывается непонятым Брюсовым и Мережковским, которые — каждый по-своему — обвинили и Блока, и Вячеслава Иванова в искажении принципов символизма.

Мережковскому на его статью «Балаган и трагедия» Блок собирается ответить открытым письмом, но Евгений Иванов его отговаривает.

Зато Андрей Белый и Сергей Соловьев отозвались на выступление Блока сочувственными письмами. Белый приносит «покаяние во всем том, что было», а потом зовет Блока участвовать в альманахе «Мусагет», просит принять участие в серии лекций. Блок дает стихи для альманаха, от чтения лекции уклоняется, но приходит послушать лекцию Белого о Достоевском. Добрым письмом отвечает он и Соловьеву. Тот много лет спустя напишет: «Но прежней нашей дружбе не суждено было воскреснуть. Мы продолжали смотреть в разные стороны. Встречи наши были ласковы, дружелюбны, но внешни».

И все-таки не совсем погас тот свет, который соединил этих трех людей весной 1904 года…

А «теоретическая» активность Блока может быть оценена по тому, как она стимулировала его поэтическую практику. Лирика 1910 года обширна и, главное, разнообразна — по темам, жанрам, стилям и ритмам. Нетрудно насчитать по меньшей мере дюжину созданных Блоком в этом году шедевров.

« Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?..» — всё стихотворение строится на вопросах: «Знала ли что? Или в Бога ты верила? / Что там услышишь из песен твоих?» Тревожный, без идеализации взгляд на Россию: «Дико глядится лицо онемелое, / Очи татарские мечут огни…» Эта вещь войдет потом в цикл «Родина» как честная и необходимая нота разлада в отношениях поэта с собеседницей.

« Черный ворон в сумраке снежном…» (из цикла «Три послания») — здесь — наоборот — доминируют восклицательность и назывные конструкции:

Пример доступной только великим поэтам гениальной банальности. Второе из «Трех посланий», адресованных актрисе Валентине Андреевне Щеголевой. «Валентина» здесь становится не просто женским именем, но музыкальным символом. Строка «Как поют твои соловьи…» — зерно нового лирического сюжета — оно прорастет через несколько лет. А из строки «Страшный мир! Он для сердца тесен!» вычленится название раздела «Страшный мир», открывающего третью книгу стихотворений. «Три послания» войдут в другой раздел — «Арфы и скрипки», но связи между блоковскими текстами будут подсказывать читателю, что слово «страшный» в языке поэта означает «страшный и прекрасный».

«Дух пряный марта был в лунном круге…»Ошеломляющая смена ритмов. Пляска четырехстопных ямбов с цезурным наращением («Венгерский танец в небесной черни…») в конце прорезается чистыми ямбами:

Следующая за этим строка вообще не вмещается ни в какие метрические нормы:

А напоследок — возвращение к исходному ритму:

Кто произносит слова, закурсивленные Блоком? Женщина, с которой он проезжает мимо часовни на Крестовском острове? Душа поэта? Мировая душа?

« В ресторане». Новое явление Незнакомки. Новое доказательство того, что подчеркнуто-вызывающая красивость не противопоказана поэзии, которая может быть и эстрадной, и ресторанной:

Научно установлено, что черных роз не существует. Исследователь Ю И. Будыко в 1984 году, перебрав все виды роз, привозившихся в Петербург из Франции в 1910 году, подобрал-таки один, «чернопурпурной» окраски. А как насчет блоковского цикла «Черная кровь»? Какая это группа крови с точки зрении гематологии? Поэтический эпитет распространяется на любые предметы, не считаясь с достоверностью. Красным, черным, золотым может стать в стихах что угодно. Ю. Н. Тынянов называл это «империализмом конструктивного принципа». Существеннее вопрос: кто наливал Блоку в бокал шампанское, именуемое аи? Ясно кто: Пушкин, в четвертой главе «Онегина» («Аи любовнице подобен / Блестящей, ветреной, живой…»).

Нашелся со временем прототип у лирического «ты»: соседним с Блоком столом, оказывается, сидела тридцатипятилетняя Мария Дмитриевна Нелидова, жена артиста Театра Комиссаржевской. Получив от поэта «черную розу», она сочла его выходку неуместной и покинула ресторан. Позднее, познакомившись с ней в доме у Ремизовых, Блок спокойно спросил «Отчего вы тогда ушли?» Со временем «черная роза» сделается одним из символов серебряного века. Ахматова в «Поэме без героя», глядя на то время «из года сорокового», переведет блоковский сюжет в свою собственную ритмику и строфику: