«Профаны» — вот единое обозначение для простецов, не верующих в высшие силы, и для догматиков, не верующих в силу искусства, не признающих за художником право на творческую свободу в разработке религиозной темы.
«Благовещение» дописывается в Сполето, где Блок еще раз видит Деву Марию — на этот раз не на картине, а в городской девушке, о которой делает в книжке короткую запись: «А когда мы уезжали — она сказала: Mille grazie». (Может быть, это была горничная в гостинице, которая поблагодарила Блоков за чаевые?) В стихах, написанных 3 июня, автор в буквальном смысле возносит девушку из Сполето до небес:
Мимо, всё мимо – ты ветром гонима –
Солнцем палима – Мария! Позволь
Взору – прозреть над тобой херувима,
Сердцу — изведать сладчайшую боль!
Стихотворение впервые появится в печати под названием «Maria da Spoleto», но потом автор переименует его «Девушку из Spoleto», подчеркнув тем самым земное происхождение небесного образа. В Сполето Блок слагает еще и пронзительное «Успение», вдохновившись фреской Фра Филиппо Липпи в кафедральном соборе. Там и могила художника, с которой Блок списывает эпитафию, сложенную поэтом Анджело Полициано на латыни. Пригодится. К латыни у Блока особенная фетишистская привязанность как к первозданному языку, еще не упрошенному до итальянского.
Ощущение гармонии, примирения с жизнью посещает Блока в Сиене: «Старая гостиница “La Toscana”. В моей маленькой комнатке в самом верхнем этаже открыто окно, я высовываюсь подышать воздухом прохладных высот после душного вагона… Боже мой! Розовое небо сейчас совсем погаснет. Острые башни везде, куда ни глянешь, — тонкие, легкие, как вся итальянская готика, тонкие до дерзости и такие высокие, будто метят в самое сердце Бога. Сиена всех смелей играет строгой готикой — старый младенец!»
Это — из новеллы «Вечер в Сиене», написанной осенью 1909 года, когда Блок работал над книгой об итальянских впечатлениях «Молнии искусства» (она осталась незаконченной). «Вечер в Сиене» — самая поэтичная и светлая вещь из этого цикла, а ритмически это почти стихотворение в прозе. Блок отдает сиенскому Палаццо Публико решительное предпочтение перед флорентийским Палаццо Веккио. Ему нравятся здешние женщины: «Удивительно чистые и без всякой задней мысли на лице. Должно быть, для такого невинного веселья надо родиться в Италии».
Рисунки на мраморном полу Сиенского собора располагают поэта к раздумьям о детстве, зрелости и старости:
Свершай свое земное дело.
Довольный возрастом своим.
А в финале стихотворения «Сиенский собор» с неожиданной простотой и прозрачностью звучит мотив просветленной надежды на будущее:
Молчи, душа. Не мучь, не трогай,
Не понуждай и не зови:
Когда-нибудь придет он, строгий.
Кристально-ясный час любви.
Но силы иссякают «Воображение устало», — пишет Блок из Сиены Е. П. Иванову. Блоки едут к морю (в «Пизанскую Марину»), а оттуда направляются в Милан. У них так называемый круговой билет, по которому можно было бы заехать и в Рим. Не захотелось. Дело обошлось созерцанием «призрака Рима» (то есть осмотром древнего виадука в Сполето), о чем Блок расскажет в одном из осенних очерков. Да еще — как пример неизбежного расхождения между «поэзией» и «правдой» — в июне слагается философское восьмистишие, где с трагической иронией обыгрывается расхожая пословица о Вечном городе:
Кольцо существованья тесно:
Как все пути приводят в Рим,
Так нам заранее известно.
Что все мы рабски повторим.
И мне, как всем, всё тот же жребий
Мерещится в грядущей мгле:
Опять — любить Ее на небе
И изменить ей на земле.
(«Кольцо существованья тесно…»)
Из Италии Блок и Любовь Дмитриевна едут в Германию, где целых десять дней проводят в Бад-Наугейме. Для Блока посетить этот городок оказалось важнее, чем побывать в столице Италии. Ему необходимо вернуться в 1897 год, к своей первой любви. Пять стихотворений написано здесь, потом добавятся еще три и составится цикл «Через двенадцать лет» с посвящением «К. М. С.».
Поэтическая эмоция неподвластна житейской логике и линейной хронологии. В стихах, написанных в Бад-Наугейме, лирическая мысль сначала развивается под знаком будущего: «Ты позови — она придет…», потом под знаком прошлого:
Всё, что было, всё прошло.
В прудовой туман ушло.
(«В темном парне под ольхой…»)
И вдруг – «гений первой любви» совершает прорыв в настоящее:
Разметает он прошлого след,
Ему легкого имени нет.
Вижу снова я тонкие руки,
Снова слышу гортанные звуки,
И в глубокую глаз синеву
Погружаюсь опять наяву.
(«Синеокая, Бог тебя создал такой…»)
Время любви – это абсолютное настоящее. Истина, ведомая не только поэтам, но и всем, кто согласно блоковской системе ценностей, «имеет право на звание человека».
Двадцать первое июня 1909 года. Берлинский поезд движется на восток. Блок просыпается уже в России. Ему пишется. «Версты полосаты» напоминают о Пушкине и кажутся книгами стихов. «Но жить страшно хочется», – записывает он, слегка переиначивая реплику из «Трех сестер». Потом идут фрагменты на грани прозы и свободного стиха:
«А Люба спит передо мной, укрытая моим пальто. Над ней висит ее поношенная детская шляпа.
Жалость – когда человек ест;
когда растерявшийся и впервые попавший в Россию немец с экземой на лице присутствует при жаргонной ругани своего носильщика с чужим;
когда таможенный чиновник, всю жизнь видящий уезжающих и приезжающих из-за границы, а сам за границей не побывавший, любезно и снисходительно спрашивает, нет ли чего и куда едут».
Пронзительная любовь ко всему, ко всем. Понятно, почему вызывают жалость «невыездной» таможенник или убогий немец. Но что жалобного в том, что «человек ест»? А вот поди ж ты… Достоевское нечто. Или розановское. Впрочем, Василий Розанов свои эмоциональные миниатюры начнет писать чуть позже, в 1912 году они составят книгу «Уединенное», затем появятся «Опавшие листья». Под розановскими фрагментами порой есть пометки «вагон», «в вагоне». А иные просто перекликаются с блоковскими вагонными заметками. Например: «Есть ли жалость в мире? Красота - да, смысл — да. Но жалость?»
Блок упредил этот вопрос. И ответил: «Есть».
В Петербурге он принимается читать гётевское «Путешествие в Италию», розановские «Итальянские впечатления». Хочется закрепить ощущение от поездки, сохранить «дух пытливости и дух скромности», которые пробуждены Западом.
