А может ли состояться еще одна жизнь? 6 февраля 1921 года Блок записывает в дневнике: «Следующий сборник стихов, если будет: “Черный день”». А на следующий день — большой набросок предстоящей речи. 11 февраля она готова, и 13-го автор читает ее в Доме литераторов. Через тринадцать дней еще раз выступает с ней там же. Потом еще — и в Петроградском университете.

«О назначении поэта» — так названо это произведение. Прочитанное в качестве «речи», оно на самом деле является отточенным письменным текстом. Пожалуй, по жанру это эссе. И скорее поэтическое, чем прозаическое. В основе — перевоплощение автора в Пушкина, сравнение великого предшественника с самим собой. А в итоге — философическое произведение о поэте как таковом. Идея «человека-артиста», намеченная в «Крушении гуманизма», находит своеобразное продолжение в рисуемом Блоком портрете Пушкина.

Блок ошеломляет слушателей уже первой фразой: «Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин». И в самом конце настойчиво повторяет тот же парадоксальный эпитет: «В этих веселых истинах здравого смысла, перед которым мы так грешны, можно поклясться веселым именем Пушкина».

«Веселость» в данном контексте — это тот абсолютный «плюс», которым помечено истинное искусство. «Поэт — величина неизменная. Могут устареть его язык, его приемы; но сущность его дела не устареет».

Слова эти в равной мере относятся к Пушкину и к самому Блоку. Он отчетливо понимает, что к 1921 году в той же мере реализовал свое предназначение, в какой Пушкин это сделал в 1837 году.

И Пушкин, и Блок — не жертвы чьего-то произвола. Трагизм судьбы обоих — это следствие конфликта личности и мира (конфликт личности и общества входит сюда как нечто более частное): «И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура». И Пушкин, и Блок — завершители больших культурных эпох, через их судьбы прошло историческое электричество непомерной силы. Оба выложились до конца, не оставив себе отступных путей. Их творческие свершения сопровождались колоссальной энергетической перегрузкой, которая сама по себе неизлечимо болезненна. Для обоих художников смерть оказалась с исторической точки зрения закономерной и неизбежной.

Говоря о Пушкине, Блок говорит и о себе: «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл».

И после таких безнадежных признаний и прозрений Блок выводит свою мысль к катарсису, к просветлению: «Мы умираем, а искусство остается. Его конечные цели нам неизвестны и не могут быть известны. Оно единосущно и нераздельно».

Когда в финальной фразе автор призывает нас поклясться «веселым именем Пушкина», в сознании читателя само собой возникает: «веселое имя — Блок».

Пушкинская речь — последнее слово Блока, последняя точка в тексте жизни и в тексте его поэзии. Думается, массовое блоковское «избранное» лучше всего завершать речью «О назначении поэта» как итоговой чертой под всем написанным и прожитым.

Говоря о вечных ценностях. Блок не обошел вниманием и всегда актуальную для России тему «Поэт и общество», афористично обозначив ее как «знаменитое столкновение поэта с чернью». Осмысливая пушкинский словообраз «чернь», Блок виртуозно перебрасывает мостик к современности, заговаривает о бюрократии: «Эти чиновники и суть наша чернь; чернь вчерашнего и сегодняшнего дня…» И, пользуясь тем, что в президиуме собрания сидит один функционер («заведующий академическим центром»), поэт делает сознательный и рассчитанный выпад: «Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение».

Чиновник этот, по фамилии Кристи, уходя с вечера, выражает недовольство: «Не ожидал я от Блока такой бестактности» (так с чьих-то слов передал Ходасевич). Но Блок, конечно, метил не столько в него лично, сколько в более крупную дичь — в ту чернь, что заняла самые высокие властные позиции. Иллюзий по поводу утвердившегося советского строя у него уже не осталось. Вера в будущее связана теперь с восстановлением прошлого, «…если русская культура возродится», — говорит он. Ахматова, присутствовавшая на вечере, уверяла, что, в отличие от письменного текста речи, это место прозвучало тогда со сцены так: «…если русской культуре суждено когда-нибудь возродиться».

После блоковской речи к нему, по свидетельству Константина Федина, подошел некий старый публицист со словами:

– Какой вы шаг сделали после «Двенадцати», Александр Александрович!

И Блок ответил:

– Никакого. Я сейчас думаю так же, как думал, когда писал «Двенадцать».

Этот диалог многократно цитировался как свидетельство того, что Блок, дескать, в 1921 году сохранил верность революции. А ведь можно и по-другому посмотреть: «Двенадцать» — произведение прежде всего трагическое, и к 1921 году это прояснилось. В том числе и для самого автора. «Черный день» — недаром он наметил такое название для книги, куда хотел включить «Двенадцать» и «Скифы». И если бы написались новые стихи, то это, по всей видимости, были бы отнюдь не оды воцарившейся в стране «черни».

Но стихов больше не будет. Номинально последним стихотворением Блока станет считаться восьмистрочный экспромт «Как всегда были смешаны чувства…», сочиненный 15 марта и адресованный К. И. Чуковскому. Просто, чтобы скоротать время за слушанием скучнейшего доклада во «Всемирной литературе». За день до того Блок с Чуковским увидели на улице смехотворное и вместе с тем жутковатое объявление о том, что каждый гражданин имеет право быть сожженным в «Петроградском государственном крематориуме», а потом неожиданно встретили Александру Кропоткину – дочь знаменитого князя и анархиста. Эти два события Блок и соединил в шуточных стихах:

Последнее слово, сообразно ритму дольника, должно произноситься с двумя ударениями, в том числе и на последнем слоге: «РюрИковнЫ». В непритязательной шутке безмерно уставшего от жизни поэта можно при желании увидеть глубокий смысл. Всё, что советская власть принесла человеку, — это возможность бесплатного сожжения его трупа. «Советское» ассоциируется со смертью, а воплощением жизни предстает женщина из древнего княжеского рода…

Третьего апреля — последняя встреча с Андреем Белым. Блок и Иванов-Разумник приходят к нему в отель «Спартак» на Малой Морской — по какому-то делу. «Дела и ничего не вышло», — записано задним числом в дневнике.

Речь «О назначении поэта» — последняя яркая вспышка блоковского гения. Творческая жизнь завершена.

А жизнь без творчества невозможна. Наступающая болезнь, бытовые неурядицы, ощущение политической беспросветности — все соединилось разом. Надежды нет.

«Опять разговоры о том, что нужно жить врозь, т. е. маме отдельно, — неотступные, смутные, незабываемые для меня навсегда, оставляющие преступление, от сознания которого мне никогда не освободиться, т. е. никогда не помолодеть. И в погоде, и на улице, и в Е. Ф. Книпович, и в m-me Marie, и в Европе — все то же. Жизнь изменилась (она изменившаяся, но не новая, не nuova), вошь победила весь свет, это уже только свершившееся дело, и все теперь будет меняться только в другуюсторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы».

Так Блок оценивает жизнь свою и жизнь вообще в дневниковой записи от 18 апреля 1921 года.

Александра Андреевна и Любовь Андреевна не уживаются в одной квартире. Не в силах развеять блоковское отчаяние ни юная Книпович, ни старая гувернантка Кублицких мадам Мари. Всего неделей раньше он еще размышлял о возможности поездки за границу: в Германии у него неполученных гонораров на 80 тысяч марок — немного, но и немало, учитывая, что жизнь там стоит примерно 22 тысячи в месяц… Но теперь и Европа уже не манит: кажется, что и там победила «вошь». Достоевское словечко.