Робби все больше и больше терялся от чудачеств Уайльда, которому вдруг пришла мысль арендовать пароход; кроме того, он все сильнее ревновал его к Кондеру и Даусону, которые, как он считал, жили в Берневале за счет Уайльда, а следовательно, и за его. При этом он еще не знал, что Уайльд ежедневно под самыми разными предлогами, но с все возрастающей нежностью писал Бози. Что уж говорить о деньгах, которые он отправлял бывшим товарищам по тюремному заключению, пригласив одного из них на целую неделю в шале Буржа, естественно, за счет своих друзей? Оказываясь в Дьеппе, он допоздна засиживался в «Кафе Сюис», хотя по-прежнему опасался услышать замечание какого-нибудь заезжего англичанина; там Уайльд погружался в чтение английских или французских газет, со страхом ожидая увидеть свое имя. Книги, которые из Лондона и Парижа присылали друзья, выстраивались стопками на столе и на полу в рабочем кабинете: «Ничина» Хьюза Ребелла, стихотворения Тристана Клингзора. Эти книги были последними ниточками, связывавшими его с миром литературы, единственным, на его взгляд, настоящим миром; работа над «Балладой» затягивалась; задуманные пьесы были отложены на потом, на время, когда будут улажены финансовые проблемы, если они вообще когда-нибудь будут улажены.

К несчастью, торжества по случаю юбилея английской королевы, состоявшиеся в конце июня, привели к последствиям, которых Уайльд не мог себе даже вообразить. Во-первых, кто-то обратил внимание на то, что он приглашал к себе одних мальчиков. Затем до окружающих дошло, что Себастьян Мельмот странным образом напоминает того самого Оскара Уайльда, который только что отсидел два года в тюрьме за свою безнравственность. Переполошившиеся и заподозрившие неладное отцы семейств начали запирать перед ним двери своих домов. В Берневале, как и в Дьеппе, он начал ощущать враждебность со стороны окружающих; как напишет позже один из маленьких школьников Алэн Кайас: «Закончились партии в домино с таможенниками, закончились и дружеские беседы с аббатом Троарди или с отцом Бонне» [562]. Тогда он стал чаще бывать в Дьеппе, где встречался с Уилли Ротенстайном и с издателем Леонардом Смизерсом, который предлагал заняться изданием «Баллады». Вместе с Даусоном они доехали до Мартэн-Эглиз, где Уайльд даже позволил себе улыбнуться молоденькой официантке из таверны, в которой они остановились выпить чашку чаю или рюмку абсента.

Неожиданно маркиз Куинсберри, прознавший о планах сближения своего сына с Уайльдом, вновь появился на горизонте. Он грозил устроить скандал прямо в Дьеппе и напоминал адвокатам Уайльда и Констанс, что, в случае если эти двое возобновят свои скандальные отношения, Уайльд должен будет лишиться годовой ренты. В полном смятении, поскольку Уайльд только что пригласил Бози приехать в Берневаль, и в неописуемом ужасе при мысли о грозящей катастрофе, о риске потерять друзей, которые немедленно бросят его, отдавая себе отчет в том, какой ужасный скандал разразится в Дьеппе или в Берневале, Уайльд написал Бози: «Если К. заявится сюда и закатит грандиозную сцену, это окончательно погубит мое будущее и оттолкнет от меня друзей. Им я обязан всем, что имею, вплоть до нательного белья, и совершить поступок, который их со мной поссорит, — значит, обречь себя на гибель (…) Я думаю о тебе постоянно и люблю тебя неизменно, но мрак безлунной ночи разделяет нас. Мы не можем преодолеть его, не подвергаясь отвратительной и безымянной опасности» [563]. Словно стремясь возвести непреодолимую преграду, он сообщил Робби: «Вот теперь я окончательно порвал с Бози. Я был так удручен, более того, напуган от одной только мысли о возможном скандале. Во французских газетах появилось сообщение, что я нахожусь вместе с Бози в Лоншане, а для злых языков достаточно уже и этого» [564].

В начале июля Уайльд продолжал тайные вылазки в Дьепп, где встречался с еще одним изгнанником, Обри Бердслеем, выброшенным на берег в этом городе, который стал последним пристанищем проклятых английских художников и где все еще продолжали судачить о группе экстравагантных личностей, окружавших Оскара Уайльда.

Прошло время, столь же переменчивое, как настроение Уайльда и несносная погода, стоявшая в том году в начале августа, как раз в ту пору, когда Дьепп наводнили около двенадцати тысяч английских туристов, толпившихся в казино, в кафе или на скачках. Несчастному Мельмоту стало невозможно появляться в городе, его гнали изо всех кафе и ресторанов. Он вынужден был оставаться в своем шале, сидеть на балконе или в саду. Он слонялся без дела, закончил поэму, сделал кое-какие наброски для будущей пьесы, написал множество писем и погрузился в религиозные мысли, которые подтолкнули его, болезненно отрешенного, на сближение с церковью: «Страдание представляется мне теперь как нечто священное, нечто такое, что освящает всех, к кому прикоснется». Уайльд перечитал «Парня из Шропшира» А. Э. Хаусмена, и это даже сказалось на ритмике его «Баллады Редингской тюрьмы». Он интересовался у Росса, как обстоят дела с «De Profundis», копию с которого он просил переслать Бози (Росс, естественно, поостерегся это сделать), а также спрашивал о своем портрете, заказанном у Пеннингтона, который он хотел повесить на стену у себя в шале.

От Карлоса Блэккера, который находился вместе с Констанс во Фрайбурге, он узнал об ухудшении состояния здоровья жены, которую парализовало вследствие обострения хронического воспаления спинного мозга, от которого она вскоре умерла. Дозволено ли будет ему проведать ее, хотя бы на несколько дней? Не испугает ли ее его присутствие? В результате он так никуда и не поехал, и скрытая горечь постепенно уступила место отчаянию: «От Ваших слов разрывается сердце. Я не ропщу на то, что моя жизнь превратилась в обломки, — так оно и должно быть, — но когда я думаю о бедной Констанс, я просто хочу наложить на себя руки. Но я знаю, что обязан пережить все это. Немезида поймала меня в свою сеть, сопротивляться бесполезно. Почему человек так стремится к саморазрушению? Почему его так манит собственная погибель?» [565]

Пророческие слова, ибо в этом письме Оскар Уайльд в очередной раз предсказал свою судьбу. Даусон уехал обратно в Англию, Робби был слишком далеко, а Бердслей умирал в Дьеппе, в том самом отеле, куда прибыл Уайльд три месяца назад, три месяца, которых оказалось достаточно для того, чтобы от всей его решимости начать новую жизнь не осталось и следа. Удовольствия, созерцание природы, благостность — все меркло рядом со скукой, постоянным одиночеством и материальной зависимостью, от которой он никак не мог освободиться, исключительно по собственной вине. Обещания, данные им в «De Profundis» и повторенные позднее Россу и Жиду, оказались погребенными под обломками никудышного и сурового существования, такого же, как «Баллада Редингской тюрьмы», ставшая страстным ответом на «De Profundis», ибо в ней вновь зазвучала та самая нота отчаяния, которая была слышна почти во всех его произведениях, начиная со «Звездного мальчика», «Дня рождения инфанты» и заканчивая письмом в «Дейли кроникл», чьим назойливым рефреном могла бы стать фраза из «Молодого короля»: «Бремя наших дней слишком тяжко для того, чтобы человек мог нести его в одиночестве, а мирская боль слишком глубока для того, чтобы человек в одиночку был в состоянии ее пережить».

Он попытался завязать интрижку с неким Хубертом Байроном, который жил со светловолосым пианистом и со своим секретарем, у которого волосы были фиолетового цвета. Но мысли и желания Уайльда были устремлены совсем в другом направлении. Время смирения прошло; вернулось время Бози Дугласа. Вот уже несколько недель Бози засыпал Уайльда письмами, и Уайльд не в силах был больше сопротивляться, о чем и написал Фрэнку Харрису: «Ну кто бы смог остаться глух, Фрэнк? Любовь зовущая, призывающая с распростертыми объятиями; кто нашел бы в себе силы остаться в этом мрачном Берневале, чтобы наблюдать, как завеса дождя обрушивается на землю, как серые краски неба перемешиваются с серостью морской воды, и думать о Неаполе, о любви, о солнце; ну кто бы устоял перед таким соблазном? Я не смог, Фрэнк, мне было так одиноко, я так ненавижу одиночество» [566].