Существует множество свидетельств, подтверждающих, что в оригинале «Саломея» действительно была написана по-французски, — прежде всего поэта-символиста 90-х годов прошлого столетия Адольфа Ретге: «Ко мне обратились с просьбой удалить наиболее явные англицизмы… Я сделал несколько пометок на полях текста, а также настоял, чтобы Уайльд убрал слишком длинное перечисление драгоценностей в одной из реплик Ирода. Меррилл, со своей стороны, предложил ему несколько редакционных поправок. Затем рукопись оказалась в руках у Пьера Луиса, который тоже внес изменения в некоторые фразы. Именно этот текст и попал в печать» [379].

В свою очередь Меррилл вспоминал об этом так: «Я хочу, кстати, подтвердить то, что рассказывает Ретте по поводу написания „Саломеи“. Как-то Оскар Уайльд вручил мне свою драму, которая была написана им очень быстро, на одном дыхании и по-французски, попросив при этом исправить явные ошибки. Не думайте, что было очень просто заставить Уайльда согласиться со всеми моими исправлениями. Он писал на французском языке так же, как и говорил, то есть очень образно, однако эта образность, столь пикантная во время беседы, могла произвести со сцены довольно жалкое впечатление… Однако я довольно быстро убедился, что наш добрый Уайльд не питал особого доверия к моему вкусу, и порекомендовал ему обратиться к Ретге, который и продолжил редакционно-корректурную работу, начатую мной. Но вскоре Уайльд пришел к тому, что начал остерегаться Ретте так же, как и меня, и в конечном счете последнюю шлифовку текста „Саломеи“ осуществил Пьер Луис» [380].

И наконец, Уилфрид Блант так писал в своем дневнике 27 октября 1891 года: «Я обедал вместе с ним [с Джорджем Керзоном], Оскаром Уайльдом и Уилли Пилом, и Оскар рассказал нам по этому случаю, что работал над пьесой на французском языке, которая предназначалась для того, чтобы быть сыгранной для французского зрителя. Он поделился своими далеко идущими планами стать членом Французской Академии. Мы пообещали прийти на премьеру вместе с Джорджем Керзоном — к тому времени уже премьер-министром» [381].

Так же как Сару Бернар, «Саломею» Оскара Уайльда можно назвать принцессой декаданса. С тех пор как Гюстав Моро показал ее, прекрасную и сверкающую драгоценностями, сначала в «Явлении» в 1876 году, а затем в 1878 году в картине «Саломея в саду», этот образ стал навязчивой идеей в литературе 90-х годов XIX века.

В Евангелии от Марка говорится, что Ирод заточил в тюрьму Иоанна Крестителя за то, что тот ставил ему в упрек женитьбу на вдове собственного брата Иродиаде, которая замыслила погубить пророка. Ирод же почитал его за святого. Когда Саломея танцевала для него на празднике по случаю дня его рождения, он сказал ей: «Проси у меня, чего хочешь, и я дам тебе».

По настоянию матери Саломея попросила у него голову пророка, которую ей и принесли и которую она передала матери. Позднее «ученики его, услышав, пришли и взяли тело его, и положили его во гробе» [382].

Оскар Уайльд сделал Саломею центральным персонажем драмы, а «танцу семи покрывал» придал эротический, чувственный и экстатический характер. Его перо превратило ее в страстную, чувственную женщину, которая испытывала к Иоанну Крестителю физическое влечение, оказавшееся сильнее смерти, которую она преодолела, запечатлев поцелуй на губах отрубленной головы. Символизируя собой борьбу добра и зла, Саломея Уайльда является также примером противостояния языческого сознания и зарождающейся христианской мысли. Уайльд прекрасно знал о существовании всех предыдущих Саломей, однако, написав свою пьесу на французском языке, сумел при помощи частых повторов создать атмосферу суеверного ужаса и показать тем самым странную, навязчивую идею смерти, которой одержимы действующие лица и которая бродит вокруг, выбирая, на ком ей остановить свой выбор. «Общее впечатление, которое оставляет „Саломея“, оригинально и необычно… зритель отчетливо видит перст судьбы, простирающийся надо всеми действующими лицами и их поступками, и это судьба не по Метерлинку, а по Эсхиллу» [383].

Январь 1892 года. Оскар Уайльд приехал в Лондон, привезя с собой отредактированную корректуру «Саломеи». Любовь к театру зародилась у него еще во времена учебы в Оксфорде, когда он был очень дружен с театральными актрисами и актерами. И теперь ему казалось, что «театральное искусство подразумевает публичное признание, непосредственную и немедленную похвалу, которая более сродни явному обожанию и аплодисментам, получаемым во время беседы, чем безмолвному одобрению читателя» [384]. Он только что закончил работу над своей четвертой пьесой — «Веер леди Уиндермир». Джордж Александер [385]узнал об этом и немедленно загорелся желанием поставить у себя в театре пьесу, написанную автором «Дориана Грея», любимца лондонских салонов, героя литературных кругов Парижа, которому только что посвятила свою первую полосу парижская «Голуа». Однажды после полудня он заявился в дом 16 по Тайт-стрит. Уайльд принял его в своем рабочем кабинете на первом этаже.

— Когда же я увижу эту пьесу?

— Дорогой Алек, — ответил Уайльд, — вы можете увидеть пьесу, когда пожелаете. Вам достаточно пойти в театр, где она идет, и я уверен, что вам достанутся лучшие места.

— Вы прекрасно знаете, о какой пьесе я говорю.

— Откуда же мне знать, если вы говорите загадками?

— Речь идет о пьесе, которую вы сейчас пишете для меня.

— Ах, это! Мой дорогой Алек, она еще не написана, так что увидеть ее невозможно!

— Тогда я хочу спросить, начали ли вы ее писать?

— Если вы о пере и чернилах, то нет. Но все уже написано у меня в голове, и я думаю, что следовало бы еще ненадолго оставить ее там же.

— Но разве вам не хочется заработать?

— Я предпочел бы, чтобы деньги зарабатывали меня. Ах! Я совсем забыл, я, кажется, должен вам сто фунтов.

— О, пусть вас это не волнует!

— А я об этом и не волнуюсь [386].

Тем не менее спустя несколько дней Уайльд послал Джорджу Александеру свою рукопись. Тот тотчас же предложил Уайльду тысячу фунтов за права на ее постановку. Однако, несмотря на серьезные денежные затруднения, Уайльд отказался от щедрого предложения и попросил внести в контракт хорошие процентные отчисления. Пьесу немедленно начали репетировать в театре «Сент-Джеймс» [387]с Джорджем Александером в роли лорда Уиндермира, Мэрион Терри в роли миссис Эрлин и очаровательной Лили Хэнбери в роли леди Уиндермир.

Накануне премьеры «Дейли телеграф» поместила ответ Уайльда на статью, в которой ему, не без злого умысла, ставили в вину то, что он как-то назвал сцену «рамкой, заполненной марионетками». После всех его критических высказываний на репетициях и непосредственно перед премьерой такая статья могла быть плохо воспринята актерами. Поэтому Уайльд уточнил, что имел в виду личность актера, которая порой должна уступить место персонажу, но ему и в голову не приходило сравнивать актера с марионеткой, и тут же, не в силах удержаться, выразил свое восхищение куклами: «У марионеток масса преимуществ. Они никогда не спорят. У них напрочь отсутствует какой-либо изначальный взгляд на искусство. Недавно в Париже я побывал на представлении шекспировской „Бури“ в театре кукол в постановке г-на Мориса Бушора. Миранда была именно Мирандой, поскольку такой ее создал художник; и Ариэль был самым настоящим Ариэлем, так как был сделан таковым. Жесты их были достаточны, а слова, которые, казалось, вылетают из их маленьких ротиков, произносили истинные поэты с чудесными голосами. Это был восхитительный спектакль, и я до сих пор с удовольствием вспоминаю о нем, несмотря на то, что Миранда не обратила никакого внимания на цветы, которые я послал ей после того, как упал занавес… И тем не менее для постановки современных пьес лучше иметь дело с живыми актерами, поскольку реализм в них играет первостепенную роль. В данном случае мы лишены, причем лишены совершенно справедливо, несказанного обаяния нереальности» [388].