Стоит ли рассуждать о том, что опасения Пастернака («…если… она не слишком плоха» — это по поводу «Карусели») не лишены были оснований. Впрочем, спустя много лет, в середине 1950-х годов, и уже не по этому поводу, А. А. Ахматова сказала: «…Писатель, поэт не способен спокойно относиться к своим вещам и к их судьбе. Вот сейчас Борис Леонидович страшно огорчен, что Корнею Ивановичу и Самуилу Яковлевичу не понравился его перевод. А что тут огорчительного? Одним нравится одно, другим — другое…»
В одном из писем к Маршаку (Самуил Яковлевич работал тогда в редакции «Нового Робинзона») Пастернак написал: «Научите, как избежать шаблона, и укажите традицию». Маршак через много лет в беседе с Лидией Корнеевной Чуковской, вспоминая об этом письме Пастернака, заметил: «Это была очень хорошая формула. Вопрос ставился очень точно».
Из письма Пастернака Николаю Тихонову от 7 июня 1925 года: «Долгов у меня столько, что я скоро стану державой. Вы, конечно, догадываетесь, что я говорю о вещах для Маршака и Чуковского». И еще из того же письма: «У нас снята дача под Москвой, приехать все не удается, — холода и безденежье…» Маршак же в ту пору работал в Ленинграде в педагогическом институте, был редактором «Нового Робинзона». Стихи же «Зверинец» были напечатаны лишь в 1929 году.
Еще раз заметим: в пору написания «Карусели» и «Зверинца» отношения Пастернака и Маршака были дружескими. В письме Евгении Пастернак от 12 августа 1926 года Борис Леонидович пишет: «Ты, может быть, догадалась по надписям Маршака, что он был тут. Я давно не встречал такого интересного, настолько ярко и самостоятельно думающего обо всем человека, как он. Я очень рад этому новому знакомству. К сожалению, когда он у меня был, у меня немилосердно болел зуб. Собственно, в ту ночь флюс у меня разыгрался. Но временами я забывал про зубы, так интересна и дельно интересна была его речь. В противность обыкновению, больше помалкивал я (вот еще одно общее свойство Пастернака и Маршака — беседы с Маршаком всегда превращались в его монолог. — М. Г.), а разливался собеседник. И это вовсе не от зубов…
Он говорит, очень меня любит и все мое. Мне было жаль, что ты его не слушала, ты бы со мной согласилась в оценке его, и он не меньше тебе доставил бы наслаждения, чем мне…
Ухватясь за его симпатию, попросил подобрать книжки для Женечки…»
Еще из воспоминаний Евгения Борисовича Пастернака (1926 год): «Очень порадовало отца знакомство с Самуилом Яковлевичем Маршаком, который в прошлом году заказывал ему детские стихи… Папа восхищен „Мышонком“ Маршака и читал мне его вслух. Теперь мне была послана новая книжка „Мороженое“».
25 мая 1926 года Самуил Яковлевич Маршак писал из Кисловодска Софье Михайловне: «Очень я подружился с Пастернаком. Какой он милый человек, и мы очень друг друга любим».
Из письма Бориса Пастернака Евгении Пастернак от 3 июля 1928 года: «Женечке сегодня положили пломбочку. Я его страшно люблю. За пломбочку получил „Петрушку“ Маршака…»
Как видим, в ту пору «шекспировская» тема еще не коснулась взаимоотношений Маршака и Пастернака, хотя к Шекспиру порознь они пришли давно. Оба они познакомились с творчеством Шекспира, еще будучи гимназистами, но по-настоящему очарование Шекспиром пришло позже. В 1922 году Пастернак уже четко определил «своего» Шекспира, по сути, создал его поэтический портрет:
Извозчичий двор и встающий из вод
В уступах — преступный и пасмурный Тауэр,
И звонкость подков, и простуженный звон
Вестминстера, глыбы, закутанной в траур.
И тесные улицы; стены, как хмель,
Копящие сырость в разросшихся бревнах,
Угрюмых, как копоть, и бражных, как эль,
Как Лондон, холодных, как поступь, неровных.
Спиралями, мешкотно падает снег,
Уже запирали, когда он, обрюзгший,
Как сползший набрюшник, пошел в полусне
Валить, засыпая уснувшую пустошь.
Оконце и зерна лиловой слюды
В свинцовых ободьях. — «Смотря по погоде.
А впрочем… А впрочем, соснем на свободе.
А впрочем — на бочку! Цирюльник, воды!»
И, бреясь, гогочет, держась за бока,
Словам остряка, не уставшего с пира
Цедить сквозь приросший мундштук чубука
Убийственный вздор.
А меж тем у Шекспира
Острить пропадает охота.
Сонет,
Написанный ночью с огнем, без помарок,
За тем вон столом, где подкисший ранет
Ныряет,
Обнявшись с клешнею омара,
Сонет говорит ему:
«Я признаю
Способности ваши, но, гений и мастер,
Сдается ль, как вам, и тому, на краю
Бочонка, с намыленной мордой, что мастью
Весь в молнию я, то есть выше по касте.
Чем люди, — короче, что я обдаю
Огнем, как на нюх мой, зловоньем ваш кнастер?
Простите, отец мой, за мой скептицизм
Сыновний, но, сэр, но, милорд, мы — в трактире
Что мне в вашем круге? Что ваши птенцы
Пред плещущей чернью? Мне хочется шири!
Прочтите вот этому. Сэр, почему ж?
Во имя всех гильдий и биллей! Пять ярдов —
И вы с ним в бильярдной, и там — не пойму,
Чем вам не успех популярность в бильярдной?»
Ему?! Ты сбесился? — И кличет слугу,
И, нервно играя малаговой веткой,
Считает: полпинты, французский рагу —
И в дверь, запустя в привиденье салфеткой.
Это из четвертой книги стихов Пастернака «Темы и варьяции», выпушенной издательством «Геликон» в Берлине в 1923 году. Еще до публикации, в рукописном варианте, Пастернак предпослал этому стихотворению эпиграф из Пушкина: «Ты царь, живи один…» Разве это не говорит о том, кем для молодого Пастернака был Шекспир?
К тому времени Маршак уже основательно изучил творчество Шекспира в Лондонском университете, изучил язык Шекспира, его эпоху. Допускаю, что Маршак подумывал о переводе «Гамлета». Впрочем, кто из актеров не мечтал сыграть эту роль, кто из переводчиков Шекспира не мечтал о переводе «Гамлета»?! Маршак еще до того, как приступил к «Сонетам» Шекспира, прикоснулся к «Гамлету» — он перевел «Песни Офелии» — «Как в толпе его найдем…» и «В день святого Валентина»:
Как в толпе его найдем —
Твоего дружка?
Шляпа странная на нем,
А в руке клюка.
Он угас и умер, леди,
Он могилой взят.
В головах — бугор зеленый,
Камень возле пят.
Бел твой саван, друг мой милый.
Сколько белых роз
В эту раннюю могилу
Ливень слез унес.
* * *
