Впрочем, главным ее последствием было то, что мсье де Моморон решил, не медля дольше, собираться в Марсель. С тех пор, как кошелек его был снова набит, он начал скучать в Кармейране, и ему не терпелось оттуда уехать. Поэтому, неделю спустя после своего плодотворного разговора с мсье де Сегираном, он объявил, что ему пора возвращаться к месту службы. При этом известии пылкий Паламед забил в ладоши. Молодость неблагодарна.

У старости другие недостатки. Мсье де Сегиран, ни разу после смерти жены не видевшийся с матерью, сообщил ей о своем намерении проводить мсье де Моморона до Экса, куда тот должен был заехать, чтобы с ней проститься; но старая мадам де Сегиран дала ему знать, что она предпочла бы, чтобы он не приезжал и отложил свое посещение до другого раза, потому что вид печального лица и удрученной физиономии противоречит заботам о ее здоровье, которое она поддерживает только тем, что удаляет со своих глаз все, могущее оказаться для них неприятным зрелищем. Так как свидание с ее сыном Сегираном могло бы быть ей тягостно, то на этот раз достаточно будет, если по дороге, прежде чем начать плавание, к ней заедет ее сын Моморон. И таким образом мсье де Сегирану пришлось отпустить мсье де Моморона и юного Паламеда д'Эскандо одних.

Провожая их, он держался молодцом, и только когда остался один, ему взгрустнулось. Его печалило не столько, может быть, их отсутствие, сколько вызванное таковым одиночество, хотя мсье де Сегиран всегда жил довольно нелюдимо. Пока он был молод, его отец удалял его от общества, утверждая, что наилучшее составляет он сам, а женившись, он сохранил привычку сидеть дома. Его жена, вечно занятая своей беременностью, мало с кем виделась, а так как мсье де Сегиран был с ней неразлучен, то он и разделял ее одиночество. Гости в Кармейране бывали редко. Хотя замок был совсем недалеко от Экса и при благоприятном ветре там были даже слышны городские колокола, можно было подумать, что вы на краю света. Когда-то это безлюдие нравилось мсье де Сегирану, но теперь он был бы не прочь поговорить с кем-нибудь, хотя бы о себе самом, ибо жена не могла уже его слышать. Поэтому он был немало раздосадован ответом матери на его предложение навестить ее в Эксе. Он всегда имел о себе выгодное мнение, и ему никогда не приходило в голову, чтобы он мог стать кому-нибудь в тягость, так что он был весьма неприятно поражен, узнав, что люди боятся его вида и опасаются, как бы его лицо не испортило им настроения.

В то время как его мать заставила его таким образом впервые усомниться относительно производимого им впечатления, мсье д'Эскандо Маленький своей обидной выходкой поколебал в нем прежнюю уверенность в его телесных качествах. Ядовитые слова этого Эскандо иногда звучали в его ушах. Хорошо еще, если этот болван говорил об этом только с ним, но почем знать, не поделился ли он своими подозрениями с другими Эскандо и не разнесли ли их те, в свою очередь, дальше, из уст в уста, так что, чего доброго, теперь повсюду идет молва, что полным одиночеством, в которое его погрузила смерть жены, мсье де Сегиран обязан исключительно особой немилости природы?

Эта мысль, казавшаяся ему нестерпимой, главным образом и способствовала тому, что он заперся у себя. Тем нескольким знакомым, которые приезжали из Экса, чтобы его проведать, он велел ответить, что его траур не позволяет ему воспользоваться их посещением. Он боялся прочесть на их лицах как бы ту неловкость, которую иные испытывают при виде чужого горя, а также страшился догадаться по их манере держать себя, что до них дошли слухи о злых речах мсье д'Эскандо Маленького. Поэтому он предпочел отказаться вовсе от какого бы то ни было общества. К тому же, ведь обходился же он без него прежде и при жизни жены, так что, и овдовев, мог в нем не нуждаться, хотя дни и казались ему длинными, несмотря на то, что он решил понемногу вернуться к своим былым привычкам.

Таким образом, как и прежде, мсье де Сегиран вставал рано. Затем он коротал время, либо занимаясь счетами или по дому, либо читая или записывая что-нибудь у себя в кабинете, либо прогуливаясь по саду, но чаще всего ничего не делая. Так, с грехом пополам, время тянулось до вечера, но, идя ко сну, мсье де Сегиран всякий раз особенно жестоко ощущал понесенную утрату. Он ложился, вздыхая, и долго не мог уснуть. Когда, наконец, это ему с трудом удавалось, то во сне его поджидали воспоминания. Иногда там присутствовала покойная мадам де Сегиран, и, просыпаясь, он укорял себя в том, что оскорбил ее память вольными мыслями и образами, которые, будучи естественны в отношении живой, становятся неуважительными, когда направлены на особу, переставшую существовать. Обвиняя себя в том, что он слишком верен в сновидениях покойнице-жене, он в то же время не прощал себе некоторых резвостей иного рода. Они бывали довольно диковинны. Иногда ему казалось, что он плывет по морю со своим братом Момороном и юным Паламедом. Их галера рассекает синие волны. Показывается берег и на нем белый город. На пристани суетятся турки в чалмах. Становятся на якорь в гавани и съезжают на берег. Идут по узким и жарким улицам. Входят в мощенные мрамором дворцы, где вас встречают закутанные женщины, шурша кисеей и бряцая браслетами.

Мсье де Сегиран искренно сокрушался об этих ночных прельщениях и каждый вечер молил Бога его от них избавить. Но зачем же Господь лишил его верной и столь необходимой подруги, ведь что бы ни говорил мсье д'Эскандо Маленький, если у мсье де Сегирана и не было детей, то уж отнюдь не из-за недостатка темперамента. Он у мсье де Сегирана был могуч и требователен и причинял ему жестокие страдания с тех пор, как овдовел, то есть уже пять с лишним месяцев.

Далекий от мысли, что какое-нибудь мало-мальски примечательное событие может нарушить длительное однообразие его дня, мсье де Сегиран как раз находился возле солнечного кадрана, куда ежедневно при ясной погоде приходил проверять по тени стрелки свои часы, когда ему принесли известие, что его мать как бы снимает с него то отлучение, под которым она держала его со времени вдовства, и разрешает ему посетить ее в ее эксском доме. Письмо, осведомлявшее мсье де Сегирана о материнском решении, было писано не самой этой доброй дамой. Она жаловалась, что подагра заставила ее прибегнуть к почерку Бабетты, ее горничной. Если не считать этого недуга, помешавшего ей присутствовать на похоронах невестки, она, по ее словам, чувствовала себя как нельзя лучше. Впрочем, ее сын сам может убедиться в этом. Теперь он, надо думать, уже в состоянии бывать иногда в обществе. А у нее он встретит превосходнейшее, и, в частности, его порадует некий маленький мсье де Ла Пэжоди, с недавних пор пленяющий здесь всех. Поэтому, если такое предложение ему по душе, она приглашает сына погостить у нее сколько ему захочется и немного развлечься беседой и игрой. Все это, разумеется,, при том условии, что oн привезет с собой удобопоказуемое лицо, а не одну из тех плачевных физиономий, вид которых удручает каждого и служит всеобщим пугалом; но у ее сына, она знает достаточно христианских чувств и силы духа, так что за то время, что он провел в своем строгом уединении, он, конечно, настолько научился владеть собой, чтобы уметь скрывать от посторонних взоров живущее в его душе законное сожаление об утрате, разумеется, непоправимой, но которую, рано или поздно, надо будет постараться возместить, дабы с ним не пресекся и не кончился их род. «Потому что в этом деле,– добавляла старая мадам де Сегиран,– нам нечего рассчитывать на Вашего брата Моморона. Вам известно его отвращение к браку, которого я так же не могу понять, как и того пренебрежения, с каким он, невзирая на свои годы, относится к женщинам. Но обо всем этом мы еще поговорим при встрече, которой я очень жду, ибо теперь у меня больше нет известных Вам причин ее опасаться».

Чтение этого письма вызвало в душе у мсье де Ceгирана весьма разнообразные чувства, из коих первое сводилось к тому, что сыновнее послушание обязывает его исполнить волю матери. Вторым было желание узнать, способны ли его лицо и внешность скрыть от всех неугасшую скорбь его сердца. Вернувшись к себе в комнату, он обратился за ответом к зеркалу. Увидев в нем свое изображение, он успокоился. Каких-либо видимых следов печали нельзя было усмотреть на лице. Черты его являли все ту же довольно приятную правильность. Тело приобрело даже некоторую дородность и казалось еще более статным, чем когда-либо. Мсье де Сегиран имел перед собой, в своей собственной особе, зрелище мужчины в полном расцвете сил. Оно доставило ему душевное удовлетворение. Им опровергались неприязненные наветы мсье д'Эскандо Маленького. Если бы его добрая и достойная супруга, Маргарита д'Эскандо, прожила сколько нужно, ему, без сомнения, удалось бы продолжить с ней род Сегиранов, прекращение которого оплакивала его мать, как, впрочем, и он сам. Но пути провидения неисповедимы, хоть и слишком маловероятно, чтобы оно имело в виду доверить судьбы дома Сегиранов мсье де Моморону. Отвращение кавалера к женщинам и к женитьбе мсье де Сегиран объяснял себе лучше, нежели его мать. Мсье де Сегиран достаточно хорошо был знаком с современными нравами, чтобы знать, что его брату приписываются такие, которые не согласуются с природой, хотя они настолько распространены, что у них нет недостатка в приверженцах и сторонниках. Мсье де Моморон, справедливо или нет, слыл обладателем предосудительных привычек, хотя, по правде говоря, ничего такого мсье де Сегиран никогда за ним не замечал, кроме разве нескольких странных взглядов, брошенных им юному Паламеду д'Эскандо; но то были слишком ничтожные признаки для того, чтобы на них можно было строить какие бы то ни было предположения.