Сквозь все эти годы проходит осознание им своего одиночества. Он констатирует его, сожалеет о нём, словно отчаявшись взывает к своим старым друзьям. Ещё в 1884 г. он хотел снова обратиться к ним, однако: «Мысль … как бы объяснитьсяпри помощи своего рода личных писем “к своим друзьям” была … мыслью павшего духом» (Овербеку, 10.7.84). Несколько недель спустя он пишет упоминавшееся трогательное прощание со старыми друзьями («С высоких гор»), ещё питая слабую надежду на Штейна. Он тоскует по ученикам: «Проблемы, которые передо мной стоят, кажутся мне столь радикально важными, что почти каждый год по нескольку раз я имел смелость воображать, что умные люди, которым я покажу эти проблемы, должны будут отложить свою собственную работу, чтобы временно полностью посвятить себя моим делам. То, что затем всякий раз происходило, было неким комичным и зловещим образом противоположно тому, что я ожидал» (Briefe III, S. 249). Впрочем и здесь он отрекается: «Слишком многое ещё во мне должно созреть и сложиться; время “учеников и школ” et hoc genus omne [22]ещё не пришло» (Овербеку, 20.2.85).

Вероятно, единственным, кто в годы одиночества заменил Ницше всех тех, кого он лишился (и только в этом отношении он имеет для Ницше значение), был Петер Гаст [23], неизменно преданный Ницше со времени их знакомства в 1875 г. и до конца. Предупредительная понятливость Гаста, его способность находить точное выражение для путей и целей Ницше, которая, возможно, давал тому ощущение некоей магической встречи с самим собой в лице другого, тем не менее не обладали большим значением, потому что собственное бытие Гаста Ницше не принимал всерьёз. Тот факт, что он позволял Гасту обращаться к себе «господин профессор», есть признак сохранения дистанции. Ницше обрёл в лице Гаста надёжного помощника в переписывании, в вычитке корректур и до самого конца получал безмерно радовавшие его безоговорочно одобрительные письма, которые благотворно действовали на его зачастую изменчивое самосознание.

К примеру, Гаст пишет после получения экземпляра «Заратустры»: «В мире нет ничего подобного этому, ибо цели, которые Вы ставите, ещё никто перед человечеством не ставил, не могпоставить. Нужно пожелать этой книге известности Библии, её канонического авторитета, её шлейфа комментариев …». Ницше отвечает: «При чтении Вашего письма меня охватывала дрожь. Положим, Вы правы — следовательно, моя жизнь всё же не была неудачной? И тем более сейчас, когда я особенно в это поверил?» (Гасту, 6.4.83).

Ницше неоднократно признаёт, какое значение имеет для него этот друг: «Я порой бываю совершенно вне себя, не имея возможности сказать кому бы то ни было откровенного, без всяких оговорок слова — для этого у меня совсем никого нет, кроме господина Петера Гаста» (Гасту, 26.11.88).

Иллюзии Ницше в отношении Гаста постепенно росли. Тот стал для него талантливым музыкантом, который, преодолев Вагнера, якобы создал новую, уже не романтическую музыку — музыку, связанную с философией Ницше. Он неустанно проявлял деятельную заботу о сочинениях Гаста, содействуя организации их сценического исполнения и пытаясь заинтересовать ими дирижёров. Кроме того, в отношении Гасте он в полной мере проявил свою способность к добрым делам и свою готовность помочь.

Тот факт, что в лице Гаста Ницше обретает неизменно надёжного посредника, и что в нём воплощается то, чего в действительности Ницше лишён, только усиливает для нас значение невозможности сущностно обоснованной, серьёзно мотивированной и одновременно прочной дружбы между ними, невозможности, которую в эти годы Ницше ощущает вновь и вновь.

То экзистенциально совершенно серьёзное, философскисубстанциальное, что Ницше видел в людях, не могло для него оставаться неизменным. Всей его натурой оно вовлекалось в постоянное движение. Похоже, именно постоянство неизменных моментов в дружбе является для Ницше признаком их меньшей значимости. Изнурительное течение его бытийного опыта находит своё выражение в его неприкаянности, в его ощущении собственной исключительности. В силу этого он как человек стремится к естественному и обычному. Хотя таковое и не имеет для него никогда решающего значения, он, тем не менее, хочет, чтобы оно было, хочет дать ему возможность быть, и, идя по следу естественного счастья, принять это естественное и обычное как оно есть — поскольку оно не вступает в конфликт с его задачей — и сохранить в нём для себя всё отвергнутое и утраченное.

В силу естественных уз ему близки его родственники [24]. Матьи сестрасопровождают его всю жизнь, заботятся о нём в детстве, ухаживают, когда он заболевает, хлопочут об исполнении его желаний. Он был внутренне привязан к ним в течение всей своей жизни; одна фраза из «Странника и его тени» звучит так, словно сказана в их адрес: «Я никогда много не размышлял о двух лицах; это служит доказательством моей любви к ним» (Странник и его тень [далее — СЕТ], Ф. Ницше, Странник и его тень, М., 1994, с. 387). В 1882 г. в связи с событиями вокруг Лу эти отношения подверглись тяжёлому испытанию, последствия которого, по-видимому, никогда не исчезли до конца. Письма наглядно демонстрируют сложность этих перипетий [25].

Глубокие противоречия точно так же обнаруживаются между высказываниями, адресованными Лу Саломэ, и высказываниями о ней. Здесь можно усмотреть параллель с общей позицией Ницше, свойственной ему при всяком восприятии, во всех мысленных формулировках: он открыт для многих возможностей; смотря по обстоятельствам он посвящает себя одним возможностям, чтобы вскоре уделить должное внимание другим. При этом из-за неуравновешенности настроения у него вырываются порой такие выражения, от которых он впоследствии охотно отказался бы. Уже 10.7.65 он пишет сестре, что «пожалуй, в отдельные моменты недовольства всё: вещи, личности, ангел, человек и дьявол» предстаёт перед ним «в очень мрачном и совершенно безобразном виде»; как-то раз он признаёт: «Я очень рад, что разорвал некоторые письма к тебе — эти порождения ночи: но от меня ускользнуло одно письмо к нашей матери, которое принадлежит ещё к этой категории» (сестре, 8.83). Он осознаёт собственную противоречивость и причину таковой, кроющуюся в силе его натуры: «Тот же, кто так много бывает наедине с собой … и к тому же видит вещи не только с двух, но с трёх, с четырёх сторон … тот и свои переживания оценивает совершенно по-разному» (сестре, 3.85).

Изучение и продумывание возможного имеет смысл, пока происходит познание и подготовка. В действительности приходится выбирать. Ницше, похоже, не делает выбора, лишь осуществляя свою мыслительно-творческую задачу, которой он ничему не позволял препятствовать. В человеческих делах он почти всегда ведёт себя так, будто позволяет решать за себя — например, в эволюции своих отношений с Лу — и будто его действия ограничиваются только разрывом контактов. Когда после этого он в конце концов начинает выглядеть виноватым, всеми оставленным и в глубине души чувствует, что он, собственно, никому не нужен, он продолжает держаться за естественные связи: его родственники остаются самыми надёжными для него людьми. Хотя порой бытует мнение, что в его жизни присутствует как бы некая тень, связанная с тем, что мать немного значит для его внутреннего мира, хотя сестра для него не является близким другом по философскому общению, но в конфликтных ситуациях он, тем не менее, никогда надолго не отворачивался от них, пусть даже на какое-то время и вступал в разногласия с обеими, а в смысле некоего естественного доверия даже предпочитал их всем другим людям: с ними он не хотел порывать, они должны были остаться при нём, когда все прочие уйдут. Кровная близость и восходящие к раннему детству воспоминания оказались не только непреодолимыми, но и стали ценным, незаменимым в человеческом смысле благом.