Если мы, таким образом, видим, что Ницше понимает свою жизнь и свои переживания как опыты, то неизбежно возникает вопрос, остаётся ли жизнь экзистенциально серьёзной, не рассеивается ли всё для неё как для средства познания и не становится ли в конце концов само познание беспочвенным. Кто с одобрением следует Ницше в устранении всякой однозначности устойчивого бытия, поскольку таковая есть форма философского знания о существовании позади вещей чего-то «в-себе», тот, пожалуй, ужаснётся, если теперь и сама жизнь в любой её форме окажется низведённой до уровня опыта и тем самым будет лишена серьёзности некоего решения.

На это можно ответить, что если для Ницше самоотдача возможностям есть условие широты познания, то истины он достигает благодаря серьёзности возможного: то, что Ницше переживает в действительности и в возможности, для него фактически неразрывно связано и остаётся истинным в той мере, в какой устами возможности говорит страстная и мучительная серьёзность действительного. Говоря об отличии своего мышления от мышления других, он имеет в виду как раз свои мысленные опыты возможного: «Эти вещи известны вам как идеи, однако ваши идеи — не ваши переживания, но отзвук переживаний других: словно сотрясение вашей комнаты, когда мимо едет экипаж. Я же сижу в этом экипаже и нередко сам им являюсь» (11, 382). Поэтому для своего познания Ницше оказывается человеком, который испытывает переживание со всей серьёзностью опыта возможного, в котором он намерен соединиться с ходом самого бытия, и кто вместе с тем философски познаёт это переживание. Нередко он уже не тот человек который переживает момент, им познаваемый, тогда верно следующее: «Причины своих мнений я давно пережил». Иной раз переживание и познание составляют для Ницше один и тот же акт. Но переживание у него уже не самодостоверная субстанция, познание — никогда стабильно не существующее знание. Поэтому он не уверен в нём постоянно. Он сознательно подвергал себя риску возможного, риску разрушительного опыта чистой попытки, взаимопроникновения подлинного и неподлинного, терпел этот риск до предела, который для большинства неизвестен или гибелен. С причитающимся ему одному правом он может о себе сказать: «необдуманность в употреблении опасных средств, извращённость и разносторонность характера как преимущество, разгаданное и обращённое философом себе на пользу. Моё крайнее равнодушие к самому себе … я утилизую свой характер …» (ВВ, 184). Такую опасную независимость, быть может, уничтожающую собственную экзистенцию в её историческом исполнении, мы, тем не менее, должны понимать только как исключение, как экзистенцию возможного, жертвующую собой как действительностью. ОпытыНицше суть его единство с миром, как он это понимает; его возможность сама есть действительность, его экспериментирование — способ, каким осуществляет выбор его историческая экзистенция. В самопонимании своей мыслящей жизни как опытов Ницше характерным для него образом достигает единства жизни и познания.

Жизнь и познание, для самопонимания Ницше соединяющиеся в нём в некие опыты, пребывают в постоянном движении. Это движение осуществляется сначала непроизвольно, затем осознанно и намеренно. Поскольку оно в одно и то же время есть и мышление и жизнь, Ницше при этом в любой момент сохраняет цельность. Эта позиция всякий раз характеризуется исключительной жизненной силой и имеет оттенок абсолютности. Дело обстоит так, будто именно в этот момент Ницше мыслит единственную и подлинную истину. Но тотчас, с той же энергией, следует переход к прямо противоположному, движение постановки под сомнение. Подход, при котором Ницше не мыслит диалектически согласно традиционным методам, осуществляя некий быстрый обзор (когда он только упорядочивал в форме круга пустые оболочки понятий, делая это с неким бессодержательным размахом), но вынужден одну за другой принимать эти позиции всем своим существом, вживую, мы называем реальнойдиалектикой. В ней противоположности и противоречия осуществляются на самом деле, подвергаясь не такому синтезу, о котором известно с самого начала, но, скорее, синтезу, остающемуся экзистенциально открытым. «Этот мыслитель не нуждается ни в ком, кто бы его опроверг: для этого ему довольно самого себя» (СЕТ, 366).

Самопонимание Ницше охватывает эту реальную диалектику следующим образом. Во-первых, движение оказывается не произвольным, лишённым направленности событием, но соотносится с самим собой: Ницше называет его «преодолением». Благодаря связи с возможной экзистенцией, приводящей в движение жизнь, это мышление, во-вторых, является субстанциальными должно быть отличаемо от мышления, в интеллектуальном отношении произвольного. В-третьих, по своему смыслу оно является конструктивным, но пребывает в неотделимой от него постоянной опасности погружения в Нет. Его путь, хотя и не лишён направленности, ведёт, в-четвёртых, в бесконечное, теряет почву, не приобретая новой; субстанциальностью такое мышление обладает лишь в форме бытия-в-пути.

1. Поскольку возможность и действительность в ницшевской экзистенции исключительности оказываются неотделимы друг от друга, самопонимание Ницше касается «преодоления», как оно осуществляется одновременно в его жизни и в его познании, которое есть егожизнь. Ницше понимает свои «опыты», исходя из задачи своего познания, рвущегося к истокам в целом. Познание это требует ознакомления со всеми возможностями, чтобы преодолеть каждую из них. Но так как возможность, которую только лишь мыслят, не становится настоящей жизнью и потому остаётся вне рамок подлинного опыта, Ницше, о чём бы он ни говорил, должен и сам быть тем, о чём он говорит. Однако то иное, что как действительность этих возможностей становится исключительностью и в чём эти возможности сохраняются, Ницше делает просто моментом движения своего проясняющего жизнь мышления. Так как в соответствии с возможностью он является всем, он не является ничем окончательно, ни на чём не может остановиться. Реальная диалектика толкает вперёд его опытное познание при помощи безжалостного самопреодоления. Хотя он и зовёт такое самопреодоление своим «наиболее сильным качеством», он знает также, что оно проистекает из характерной для его жизни и мышления опасности: «мне она нужна более всего, — я всегда на краю пропасти» (12, 221).

Данное явление преодоления означает для Ницше, что в его рамках постоянно осуществляется постановка под вопрос, агрессия, экспериментальное отрицание и что отрицаемое, однако, прежде должно было быть чем-то действительным, пережитым, собственным бытием. Поэтому к содержаниям, обретающим для него действительность в качестве возможностей, он стремится во всей их широте. Он высказывается против тех, кто пытается «приобрести для всех жизненных положений и событий однудушевную позицию, одинрод воззрений», против того однообразия, которое называют «преимущественно философским настроением»; он полагает, что для обогащения познания высшей ценностью должно обладать умение слушать тихий голос различных жизненных положений: «эти положения приносят с собой свои собственные воззрения. Так принимаешь познавательное участие во внешней и внутренней жизни многих людей, не превращая себя в застывшего, постоянного, единственного индивида» (ЧСЧ, 478–479; перевод данного фрагмента исправлен — пер.). В то время как тот, кто «не прошёл через различные убеждения», остаётся «непонятлив, недоступен поучению», волю и путь Ницше составляет следующее: «Обойти весь круг современной души, посидеть в каждом её уголке — вот моё тщеславие, моя мука, моё счастье» (16, 378). Таким образом, всё, с чем он борется, оказывается для его самопонимания и самим Ницше, или, по крайней мере, было им. Это касается предметов его почитания и доверия; прежде всего это касается того, что представляется ему подлинным роком и угрожающим закатом человека — нигилизма и декаданса. Он признаёт, что он есть «первый совершенный нигилистЕвропы, но уже переживший в себе до конца этот самый нигилизм» (ВВ, 4), или: « декаденти вместе с тем начало … я — и то и другое» (15, 9). «Глазами больного на более здоровыепонятия и ценности, и наоборот, из полноты и самодостоверности богатойжизни смотреть вниз, на тайную работу инстинкта декаданса — это было моим самым долгим упражнением, моим подлинным опытом» (15, 11).