А дальше произошло то, чего и следовало Нюте ожидать. Няня Корина, вся бледная, подошла и сказала, что они срочно вынуждены уехать домой. Маменьке неожиданно стало дурно, да настолько, что ей немедля надлежит лечь в постель.

Медленно тянется чинный семейный обед. Маменька страстно соблюдает этикет, даже в самых неподходящих для этого условиях. В путешествиях, на даче, где бы то ни было, всегда и всюду — полная сервировка, серебро и хрусталь, свежие розы, крахмальные салфетки с вышитыми гладью вензелями-монограммами — причудливо вплетенными в узор заглавными «К». Нюта, которой положено в это время играть у себя и не мешать взрослым, тихонечко прокрадывается в коридор и занимает позицию в темной нише на старинном резном дубовом сундуке. Очень удобное место: с одной стороны, слышно, что взрослые говорят в столовой (да-да, подслушивать, конечно, нехорошо, но в последнее время такое кругом творится, что можно умереть от любопытства и неведения!), а с другой стороны — всегда успеешь юркнуть в соседний коридорчик, ведущий в детскую, ежели кто из прислуги направится из кухни в гостиную. А скорей всего, и не пойдет никто: самое надежное время — это когда супницу уже унесли, а до кофию еще дело не дошло. Маменька с папенькой будут, как всегда, долго спорить; все в доме знают, что входить в это время в столовую — наживать лишние неприятности: все одно маменька потом отругает за то, что разговору помешали. А посему, как горничная горячее подаст, так вся прислуга на кухне собирается — посудачить о своем, и точно полчаса никто оттуда и носа не покажет. А уж потом забегают — с кофием, сливками, пирожными и кексами. Маменька после споров обычно не в духе, так что раз пять блюда обратно отошлет — то нужно подогреть, то остудить, то еще что-нибудь.

Сегодня разговор у взрослых и вовсе неожиданный и странный.

Маменька: «Искать нужно фамилию из прервавшегося рода, но непременно дворянскую, и чтобы не было сомнений в том, что семья исконно русская».

Папенька: «Шшш… Тише, дорогая, прислуге об этом знать нет необходимости!»

Маменька (раздражаясь и повышая голос): «Господи, ну за что мне все это! Почему я не вышла за графа Томина! Вы разбили мое сердце, Николя, украли мою молодость, и ничего, кроме попреков, я от вас не вижу! А теперь еще и жизнь моя под угрозой, по вашей милости!»

Папенька: «Но, дорогая, кто же знал! Кто же мог знать! Ведь всегда в фаворе были уроженцы немецких земель при российском дворе! И карьера моя была бы неминуемой, если бы не война и народные волнения!»

Маменька: «Нас растерзают, расстреляют, ограбят!.. Теперь, когда иностранцев так ненавидят…» Ее голос прерывается судорожными всхлипываниями.

Затем — тишина. Только чинно звякают серебряные вилки и ножи о края драгоценных севрских фарфоровых тарелок.

Муська-худая, сосредоточенно сопя, исследовала содержимое найденного чемоданчика. То и дело слюнявя пальцы, она перебирала фотокарточки, коих тут оказалось немало. Но вот только добычи настоящей было — пшик! В основном черно-белые любительские карточки каких-то людей, неустанно тиражировавших свои образы. Но кое-что все же нашлось. Те самые, картонные старинные прямоугольнички с красивыми надписями и нарядными людьми. На одной — представительный солидный мужчина, с усами, в военной форме и при орденах. Явно немалых чинов дядя. На другой — моложавая дама в умопомрачительной шляпе и с затянутой тонюсенькой талией. На плечи небрежно накинута чернобурка, у горла — камея драгоценная и такие же серьги. Лицо надменное, губы поджаты в ниточку, глаза горят.

«Ну и стерва, должно быть! — подумала Муська. — Одно слово — богатейка!»

А вот и семейный портрет — солидный господин, злобная мадам и маленькая круглоглазая девчушка в белом пышном платьице с огромным бантом в кудрявых волосах, прижимающая к груди нарядную куклу с улыбчивым фарфоровым личиком. Фотографии этой девочки в разных платьицах попадались и еще, и, казалось бы, ничего особенного они из себя не представляли, но какое-то смутное чувство закопошилось в Муськином сознании. Разглядывая карточки не особенно внимательно, Муська отделяла старинные от просто старых, как вдруг рука ее дернулась, возвращая к глазам очередной картонный прямоугольничек. На этой небольшой фотографии были запечатлены две улыбающиеся маленькие девочки. Одна из них — та же, круглоглазая, что и на всех предыдущих фотокарточках. Только тут она была особенно нарядно одета и красиво причесана. А вот другая… Худенькая и бледная, с прозрачными глазами, длинными светлыми волосами, она была словно ангел с рождественской открытки, а за спиной у нее виднелись настоящие ангельские крылья…

В глубоком волнении Муська вскочила из-за стола и заметалась на своих законных шестнадцати метрах, заваленных по углам разным хламом. Наконец она остановилась, в попытке сосредоточиться и придать поискам нужное направление. Помедлив минуту, Муська бросилась к колченогой тумбочке, стоящей у окна, и, порывшись в ее недрах, извлекла из самых глубин еще один картонный прямоугольник. Сев снова за стол, Муська положила обе картонки рядом. Сомнений не было. Они были идентичны. Правда, фото из чемоданчика сохранило свой первозданный вид, а фото из Муськиной тумбочки было пожелтевшим и изрядно засиженным мухами, но девочки на них были, безусловно, одни и те же.

Несколько минут сидела Муська как громом пораженная. Затем взяла свеженайденное фото и стала вертеть его в руках, внимательно разглядывая. На обороте неровным детским почерком было написано: «Нюточка Коробина и Мадя».

А что написано было на ее собственной фотографии, Муська с детства помнила: «Актрiса Магдалiна Дали и Аннета фон Кортц. 1916 годъ, январь». Красиво и с претензией.

Военный инженер Николай Александрович фон Кортц удрученно и неподвижно сидел у стола в своей роскошно обставленной библиотеке, служившей ему и рабочим кабинетом. Снова и снова прокручивал он в мыслях давешний разговор с женой. «А ведь права… Права! Боже ты мой, но как решиться мне, как… Это же немыслимо! Предать память предков… отказаться… Ох, Боже, помоги!» Николай Александрович жену любил безумно и страшно боялся ее гнева. Вспоминал каждый раз, что не вышла она замуж за богатого и блестящего графа Томина, а предпочла его, молодого, но подающего надежды на большую карьеру. «Не оправдал! Погубил!» — терзал себя вновь и вновь бедный Николай Александрович. В последнее время в такие моменты он всегда вспоминал слова государя императора, выпорхнувшие как-то за пределы семейного круга и облетевшие в момент всю столицу: «Лучше один Распутин, чем десять скандалов с императрицей в день». Прогрессивная общественность тогда пришла в полное негодование. И без того только и судачили о «старце» Распутине и императрице Алекс, весьма притом недвусмысленно. Поговаривать тогда начали и о безмерной мягкотелости самодержца. А Николай Александрович прекрасно понимал чувства своего царственного тезки. Скандалы и ему были столь невыносимы, что он был готов выполнить самые нелепые требования, признать любую несуществующую вину свою, лишь бы прекратились упреки и слезы, доводившие саму возмутительницу спокойствия до нервной горячки.

Вот и теперь, когда семейный доктор уехал, выпив чаю, а Ольга Алексеевна забылась тяжелым сном, присматриваемая сиделкой, Николай Александрович вновь и вновь переживал из-за размолвки, произошедшей между ними этим вечером.

Как заведенный он ходил по кабинету, запутавшись в дыму выкуренных сигарет, будто неведомая глубинная рыба в мутной толще вод. Когда же первый луч зари сверкнул на позолоченном шпиле крепости, Николай Александрович присел к столу, почти недрожащей рукой придвинул к себе чернильницу, взял гербовую бумагу и, аккуратно обмакнув перо, вывел изящным своим почерком: «В Канцелярiю Его Императорского Величества по принятiю прошенiй на Высочайшее Имя приносимых. Прошенiе…»