Когда я позвонил Мартину, он заявил, что его уже тошнит от меня и Карла, использующих его в качестве посредника. Я сказал, что был бы счастлив поговорить с Карлом напрямую, если бы знал, как с ним связаться. Мартин ответил, что его адрес должен быть у «Фэрнис».

— Я не хочу в это ввязываться. По правде сказать, мне кажется, Карл излишне драматизирует свои проблемы. На том и держится ваша группа.

— Вовсе нет, — возразил я. — Мы всегда были командой.

— В смысле — ты отдаешь, а Карл берет. Послушай, Дэвид, я ни черта не понимаю в отношениях геев. Но твои отношения с Карлом всегда были как у слуги и господина. Честно говоря, я думаю, он зациклен на себе. И мне не нравится все это дерьмо насчет «страдающих гениев». И по–моему, никому не нравится.

Я сделал глубокий вдох.

— Дело совсем не в этом. Он болен. Он сам не свой. Думаю, он начал принимать наркотики. Он на игле.

— В самом деле? Ширяющийся рокер? Невероятно.

— Послушай, ты же знаешь Карла. Он любит выпить, но это все. Если он подсел на героин, значит с ним действительно что–то не так.

— Почему? Это часть стиля жизни, Дэвид. Рок–музыканты всегда подбадривают себя кучами наркотиков. И выпивкой. И телками или мальчиками. Таков этот мир. Послушай, Дэвид, я говорю это как друг. Если Карл не хочет делать альбом, забудь об этом. Найди другую группу. Живи своей жизнью. Понимаешь, о чем я?

Через пару дней я позвонил в «Фэрнис Рекордз». Алана не было, но его помощник Стивен дал мне адрес в Олдбери, по которому Карл просил высылать его авторские отчисления. Я позвонил в справочную, но у них не значился номер телефона Карла или Элейн по этому адресу, механический голос сказал мне, что номера Элейн нет в списке. Я написал Карлу, попросил дать о себе знать и напомнил ему о нашем расписании.

Первый день записи был в пятницу. Пришли Йен, я, Пит, Джим и Стивен из «Фэрнис». Мы работали над партиями ударных и бас–гитары для четырех демо–треков. Странно было слышать в студии голос Карла, не зная, где он сам. Возвращение в «Кэнел–студию» не помогло: нас преследовали призраки тех несчастных декабрьский сессий. В обед я написал короткую записку Элейн, объяснив, в чем проблема, и попросил ее позвонить мне. До Олдбери было недалеко, но мне почему–то не хотелось неожиданно заявиться на порог ее дома. Мы мало знали о том, что там происходит.

На выходных мы не собирались записываться. В субботу утром мне позвонила Элейн. У нее был тихий, спокойный голос с легким акцентом, больше похожим на вустерширский, чем на здешний. Но до Вустершира отсюда всего несколько миль.

— Я не вскрываю письма Карла, — сказала она. — Мы поссорились, и он ушел. Он не собрал вещи, просто испарился. Это было в ноябре, с тех пор я его не видела.

Мне никогда не приходило в голову спросить его, зачем ему нужно ездить на станцию Нью–Стрит, если до Олдбери можно добраться 87–м автобусом.

— Есть идеи, где он может быть?

— Он звонил мне накануне Рождества. Сказал, что живет у Джеймса в Стоурбридже. Старый школьный друг, вы, наверно, знаете. Я спросила, какие у него планы. Он сказал, что, возможно, вернется в Колвин–Бэй. В фургон. Если вы не можете найти его, возможно, он там. Он ни с кем не остается надолго. И никогда не оставался.

— Если он там, как я могу с ним связаться?

— Вам придется туда поехать. — Она продиктовала мне четкие инструкции, я их записал. — Если у вас есть карта, то вы легко найдете это место. Но не просите меня ехать с вами. У меня есть работа, которую нужно делать и ребенок, за которым нужно присматривать. Мне жаль, Дэвид, но больше я ничем не могу помочь.

— Я понимаю, — сказал я. — Спасибо, что позвонили.

— Приятно было с вами поговорить, — ответила она. — Карл немного о вас рассказывал, но у меня создалось впечатление, что вы хороший человек.

— У меня сложилось такое же впечатление о вас, — грустно сказал я. — Берегите себя.

Затем я позвонил Йену и сообщил ему, что собираюсь искать Карла. Если мне повезет с поездами, то я доберусь туда еще до темноты. Это было нелепо — ни адреса, ни телефона. Трудно себе представить, что кого–то настолько сложно найти.

В Колвин–Бэй было холоднее, чем в Бирмингеме. В то утро шел дождь, бледная вереница холмов мерцала вдалеке, казалось — протяни руку и коснешься ее. Овцы паслись на залитых водой склонах. Из автобуса я разглядел отблески Ирландского моря, темного и волнистого, как виниловый диск. На стене на въезде в Абергил красовалась надпись, сделанная белой краской из баллончика: УЭЛЬС НЕ ПРОДАЕТСЯ. Это была скорее деревня, чем город: несколько маленьких магазинчиков открыты, но никто ничего толком сказать не мог. Я заметил телефонную будку возле почтового отделения. Отсюда, как сказала Элейн, примерно две мили пешком.

Полнейший абсурд этой погони за Карлом привел меня в полное замешательство. Это напомнило мне о «Фуге», строчках, которые он написал в дурмане виски и дешевого гашиша: «Ты впереди меня?/ Иль позади? Неужели я был настолько глуп, что позволил ему уйти?» Здесь, вдали от зданий и расписаний, было трудно поверить, что я отправился на поиски лишь потому, что он пропустил запись. Я не хотел его вернуть. Так чего же я добивался? Облака в вышине сгущались, стирая следы солнечного света с вершин холмов. Не самое удачное место, чтобы пережидать грозу, подумал я.

Элейн сказала: «Там две стоянки трейлеров у дороги. Наш фургон на второй по счету от деревни. Если Карл там, то его машина должна быть где–то поблизости. Разбитый старый голубой «метро», который он купил у кого–то в Дадли, когда вышел из больницы. Я вспомнил, что видел эту машину возле его квартиры в Эрдингтоне, но не догадался, что это его машина. Я подозревал, что он купил ее, чтобы заставить себя бросить пить, а затем понял, что проще не водить машину. Когда я прошел первую стоянку, начался дождь. Солнце все еще светило на западе, от этого воздух казался усыпанным осколками стекла.

На второй площадке стояло около дюжины фургонов, водруженных на металлические подставки или на кирпичи. В ближнем левом углу я заметил черный фургон рядом с ржавым синим «метро». Казалось, ни на том, ни на другом не ездили уже очень давно. Посеревшие сетчатые шторы в фургоне были опущены, внутри виднелся слабый, мигающий свет. Я постучался в металлическую дверь. Через несколько секунд она открылась.

— Входи, — сказал Карл.

Позади него покачивалась не до конца задернутая матерчатая занавеска, за которой виднелась маленькая комната. Две свечи догорали на фанерном столе. Свет отбрасывал отблески на пол. Карл был одет в джинсовую куртку поверх огромного пуловера, точно мальчишка для похода. Он был небрит, но волосы и борода были кое–как обкорнаны ножницами. Мы обнялись, его одежда пахла табачным дымом. Дыхание прерывистое, казалось, он дышал через силу. Он что–то пробормотал, но я не расслышал. Дождь изо всех сил барабанил по металлической крыше, будто кто–то вколачивал в нее гвозди.

Я мог стоять, выпрямившись во весь рост в фургоне, но Карл — нет. Стены комнаты за шторой были увешаны фотографиями, в основном то были люди, которых я никогда не видел, но я узнал Дайан и фото «Треугольника» на сцене. Виды Бирмингема, в том числе и фотографии Эрдингтона. Несколько фотографий маленького ребенка, видимо, Терезы. Самые обычные фотографии, но их концентрация в этом месте, при этом свете вызывала какую–то смутную тревогу. На столе между двумя огарками свечей, стоявших на тарелках, лежала куча книг и журналов, плюс несколько рядов кассет. Еще больше кассет лежало рядом со столом у стены, там же стоял маленький стереомагнитофон. Газовая горелка на полу давала крошечное голубое пламя, свет которого отражался от ряда пустых бутылок.

Стук дождя поначалу не давал нам заговорить. Что было и к лучшему, поскольку слова, что вертелись в моей голове, вряд ли бы могли помочь. Карл стоял неподвижно, ссутулившись, пока я изучал его самодельную тюремную камеру. Ощущение было куда хуже, чем когда я навещал его в клинике. Дождь затих, перейдя в быстрое постукивание, похожее на усиленные помехи.