Литмир - Электронная Библиотека
A
A

И тут мы снова сталкиваемся с фактом противоречивости «новой науки». Отстаивая историчность права, Вико теоретически был ближе к истине, чем его оппоненты Гроций, Селден (1584–1654) и Пуфендорф (1632–1694), имена которых часто встречаются на страницах его книги. Но антиисторизм этих трех мыслителей был выражением их неприкрытой буржуазной партийности, не желавшей признавать никакого резона за социальными установлениями феодального порядка, за «историческим» правом и защищавшей безусловную правоту формального равенства перед феодальными привилегиями. Их позиция несомненно имела историческое оправдание, в определенный период она была революционизирующей идеологической силой.

Историзм же Вико нельзя не признать двусмысленным, в идеологическом отношении по крайней мере. Конечно, из него следовало, что всякий социальный порядок обязан своим возникновением не случайному стечению обстоятельств, а имеет исторические основания для своего существования. Но какова, по Вико, роль исторической самодеятельности человека в этом «поступательном движении наций», имеет ли личность право, говоря словами нашего поэта, «дерзать от первого лица», или все, что ей подобает, — это следить с «естественным благочестием» за ходом исторических событий, ничуть не вмешиваясь в них? На этот вопрос можно попытаться ответить только после рассмотрения конструкции «новой науки». В целом в своем отношении к предшественникам, к исторической традиции Вико очень напоминает Лейбница (см. 20). Так же как и Лейбниц, Вико не сторонник бескомпромиссного разрыва с прошлым, с его духовным и социальным наследием. Его девиз — к новому знанию путем критического переосмысления традиции, оживление прошлого в интересах настоящего, понимание прошлого на основе понимания человека в его историческом развитии. Историю нужно принимать всерьез, но отнюдь не буквально, а в соответствии с уровнем развития человека и общества в ту или иную эпоху. Это не значит, что, глядя на прошлое из настоящего, нужно вычитывать в историческом предании то, что сейчас принято считать истинным и справедливым. Такая позиция — абстрактный рационализм антиисторического сознания, считающего вечными и неизменными современные критерии научности и приводящего к целому ряду заблуждений. Это было характерно для картезианства, стремившегося основать все науки на фундаменте интуитивной очевидности ясного и отчетливого мышления. Но что, если мышление людей не всегда было ясным и отчетливым? Тогда его результаты не имеют ровным счетом никакого значения, гласит ответ картезианцев. Однако задолго до формирования нового научного сознания появились города и государства, пышно расцвела культура, возникли непревзойденные творения искусства в камне, металле и слове, творения, перед которыми благоговейно склоняются и современные мастера искусств, и все эстетически развитые люди. А комфорт и утонченность цивилизации поздней античности? Они намного превосходили все удобства Версаля или Венеции эпохи Каналетто. Рассуждая от действия к причине, вряд ли можно допустить, что ум человеческий был тогда слаб и немощен. Но в таком случае приходится задуматься над картезианским критерием истины, а он в той или иной форме был принят всем рационализмом и Просвещением.

Итак, может быть, «ясное и отчетливое мышление» не было одинаковым в процессе развития человеческой культуры? Может быть, человеческое мышление, исторически развиваясь, существовало в разных формах и, следовательно, руководствовалось различными критериями? Эти и подобные им вопросы неотступно терзали ум Вико в течение десятилетий, пока он не нашел удовлетворявший. его ответ. Имманентное преодоление картезианства сыграло здесь очень важную роль. Поэтому имя Декарта следует присоединить к тем четырем, о которых упоминает «Автобиография». Ведь наши учителя не только те, кто дает нам готовое знание, но и те, кто заставляет как следует задуматься над кардинальными вопросами, хотя и предлагает неприемлемые решения.

Глава III

ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ОБЩЕСТВОВЕДЕНИЯ

Джамбаттиста Вико - i_004.jpg
етодология картезианства черпала свою силу и убедительность из математического идеала познания, впервые в истории философии выдвинутого на передний план в качестве образца всякого научного знания Декартом. Строгость математических рассуждений привлекала умы еще во времена античности, но до Декарта никто не задавался целью преобразовать по образцу математики все остальные области знания. Успехи новой физики XVII в., казалось, окончательно подтвердили плодотворность этой идеи. Нужно было только некоторое время для того, чтобы математика поставила на ноги все естествознание, отбросив всякого рода исторический хлам и поэтические бредни, принимавшиеся древними за науку. Но чтобы математизировать все знание, нужно понять, в чем источник непобедимой силы математического способа мышления. Декарт по-своему решил этот вопрос в «Рассуждении о методе». Его описание математического метода включало следующие черты: непосредственная очевидность основоположений, расчленение сложного на простейшие элементы, затем — воссоздание сложного из полученных простейших элементов и, наконец, исчерпывающий обзор и систематизация достигнутого. Картезианская «формула» математического метода немедленно вызвала оживленную полемику. Наибольшие возражения вызвало первое правило Декарта: самоочевидность. Здесь самые серьезные доводы выдвинул Лейбниц.

Он указал на то, что критерий самоочевидности субъективен, ибо мыслящий субъект легко может обмануться, и, кроме того, для разных людей в разное время «очевидными» могут представляться самые разные вещи (см. 27). Любопытно, что Вико в этом отношении близок к Лейбницу. В «Новой науке» мельком говорится о различии между знанием в собственном смысле и достоверностью, которая довольствуется простым здравым смыслом. Картезианская очевидность как раз попадает в разряд простой достоверности, опирающейся не на знание, а на сознание. По мысли Вико, это не умаляет достоинства математического метода, но лишь свидетельствует о неадекватности картезианской интерпретации последнего. Свое понимание природы математического знания Вико сформулировал довольно рано, еще в 1708 г., в работе «О современном методе исследования»: «Мы доказываем (истину. — М.К.)о геометрических вещах, потому что мы их делаем» (5, 156). Это была первоначальная форма знаменитого принципа verum et factum convertuntur (истинное и сделанное совпадают). В духе христианизированного платонизма Вико рассуждает о слабости человеческого ума по сравнению с божественным интеллектом. Принципиальная разница между человеческой способностью познания — «когитацией» и божественной «интеллигенцией» происходит от того, что человеческий ум имеет перед собой внешние ему вещи, тогда как в боге нет ничего по отношению к нему внешнего, и потому в нем познание означает одновременно сотворение. Поэтому человеческое познание есть в сущности «разделение» и отделение (абстракция) элементов, которые в боге неразрывно слиты. Стало быть, только божественное познание синтетично в собственном и подлинном смысле этого слова, человеческий же интеллект по существу всегда аналитичен и немощен. Это и предопределяет, по Вико, границы аналитического метода, которому без всяких оговорок следовал Декарт. Во-первых, аналитический метод всего успешнее применяется в области геометрии, где исследование касается фиктивных сущностей, созданных человеческим интеллектом, — точек, линий, плоскостей и всего, что может быть из этих элементов составлено. Во-вторых, все сложно-составное, полученное этим методом, все равно не обладает достоинством подлинно синтетического, т. е. конкретного, которому присуща внешняя реальность независимо от познающего ума. Составленное из фиктивных сущностей остается фиктивным, и даже в еще большей степени, чем первоначальные элементы. Из этого, между прочим, следует, в-третьих, что эффективность применения геометрического (аналитического) метода зависит от степени реальности соответствующего объекта. Так, геометрический метод абсолютно неприменим в метафизике — науке о природе мироздания в целом, но даже и за ее пределами он оказывается явно недостаточным. Прежде всего это касается физики, где речь идет о реальных внешних вещах, несводимых к фиктивным сущностям. Следует учитывать, что конец XVII и первая половина XVIII в. — время борьбы ньютонианско-галилеевской концепции физики с картезианской, которая довольно быстро потерпела поражение. Центральный пункт разногласий — отношение к эксперименту. Галилей и Ньютон считали эксперимент самостоятельным элементом физического знания наряду с математическим описанием, а у Декарта математический элемент все поглощал собою, опыт же оттеснялся на периферию познания. Знаменитое изречение Ньютона «гипотез не измышляю» было направлено, конечно, против картезианского стиля физического мышления, недооценивавшего роль твердых фактов эксперимента. Таким образом, за архаическим стилем гносеологической аргументации Вико скрывается передовое для того времени понимание специфики естественнонаучного мышления, его относительной самостоятельности по отношению к спекулятивной философии реальности («метафизики»). Особенности физического метода по сравнению с геометрическим определены предметом изучения.

8
{"b":"156954","o":1}