Вот «порядок идей», соответствующий этой зависимости: «Сначала люди ощущают необходимое; затем обращают внимание на полезное; потом замечают удобное; после развлекаются наслаждением и потому развращаются роскошью; наконец, безумствуют, растрачивая свои имущества» (там же). Здесь снова в рассуждениях Вико возникает идея замкнутого цикла, такого движения вперед, которое после определенного пункта становится возвращением назад. Выйдя из леса, люди в леса же возвращаются по мере того, как в безумных столкновениях между собой разрушают устои цивилизации и снова оказываются в условиях первоначальной дикости, откуда ищут и постепенно находят выход. Опять начинается восхождение, неразвитость ума, скудость ресурсов и деспотизм правления с течением времени уступают место расцвету полезных искусств («технике» — сказали бы мы теперь), удобствам и роскоши, жизни под сенью гуманного народоправства, обязанным своим возникновением высокому развитию ума и бдительному контролю над разрушительной стихией антисоциальных чувств. Но, увы, все вещи в подлунном мире, как были убеждены еще древние эллины, подвержены «порче», постоянно изменяются и, стало быть, недолго пребывают в состоянии совершенства.

Это происходит и с людьми, создающими усилиями многих поколений «мир наций» — социальный макрокосм, воспроизводящий в увеличенных размерах микрокосм — мир индивидуума. Идея гармонического соответствия социального космоса микрокосму индивидуального человеческого бытия была широко распространена в античности. Это одна из главных идей диалога Платона «Государство», где мы читаем: «В государстве и в душе каждого отдельного человека имеются одни и те же начала, и число их одинаково» (21, 236). Власть человека над самим собой — аналог государственной власти, а влечениям человека соответствуют основные социальные институты, выполняющие необходимые общественные функции. Психическое же расстройство — модель охваченного беспорядками государства.

И все же схема Вико не только гораздо богаче, чем у Платона, содержанием, но, что самое главное, она построена на ином и куда более совершенном гносеологическом базисе. Не надо забывать, что другим учителем Вико был Бэкон. Платоновская аналогия государства и человека развертывается целиком в русле спекулятивного мышления и строится дедуктивно. Политические реалии (формы правления) привлекаются только как наглядная иллюстрация и доказательной силы лишены. Не то у Вико. Как мы помним, он требовал, чтобы философия и «филология», под которой он понимал изучение всех форм человеческой деятельности, опирались друг на друга в исследовании. И это требование мыслитель стремится неукоснительно проводить на страницах «Новой науки». Поэтому у него историческое знание обогащает философско-антропологические размышления, позволяя усмотреть в человеческой природе такие особенности, которые вряд ли можно было бы уловить одной философской рефлексией. Такова, например, характеристика деградации человека, порабощенного маниакальной страстью к наслаждению или личной выгоде. С другой стороны, философская рефлексия помогает обнаружить закономерную структуру («порядок», как говорит Вико) в хаосе исторических фактов, в кажущейся случайности событий. Следовательно, движение мысли здесь концентрично, философская рефлексия и исторический анализ с разных сторон идут в одну и ту же точку, где, сливаясь, образуют новое смысловое единство.

Это слияние исторического и философского рассмотрения человека делает антропологическую концепцию Вико значительно более содержательной, чем большинство современных ему учений о человеческой природе, абстрагировавшихся от социально-исторического проявления человеческой сущности. Философский историзм Вико делает человеческое сознание своеобразным экраном общества на определенной стадии развития и тем самым дает ключ к пониманию соответствующей сознанию эпохи. «Дух человека» есть, таким образом, дух времени, которому он сам принадлежит без остатка. Философская рефлексия взмывает ввысь над исторической эпохой и судит дух своего времени, но так как она является сравнительно поздно («академии», мы помним, возникают позже всего в «порядке человеческих вещей»), в эпоху начинающегося разложения, то ей лишь остается обличать нравы своего времени да конструировать антропологическую утопию, лелеять в умозрении образ совершенного человека. Но ход вещей сильнее самой сильной мысли, божественный Платон не нашел отклика у властителей, никто из них не пожелал стать философом на троне и править по рецептам философской мудрости. Дела людские шли своим чередом по издревле заведенному порядку, и в конце концов случилось то, что и должно было случиться и чего так боялся Платон: погрязшая во внешних междоусобицах и внутренних распрях античная Греция стала легкой добычей завоевателя.

Мысль о причинах банкротства социальной утопии Платона не оставляла Вико: часто звучит в его книге противопоставление того, что было, есть и будет на самом деле, тому, что хотелось бы видеть в мире философам, проповедникам и утонченным поэтам. Недаром аксиома 6 «Новой науки» превратилась в афоризм, часто цитируемый в итальянской литературе: «Философия рассматривает человека таким, каким он должен быть; таким образом она может принести плоды лишь немногим, стремящимся жить в Республике Платона, а не пресмыкаться в нечистотах города Ромула» (Рима. — М.К.)(3, 75). Затем и нужна «новая наука»: чтобы философия перестала наконец витать в эмпиреях и спустилась на землю, осознав своё настоящее предназначение: вникнуть в действительное течение вещей, деяний и идей человеческих, понять реального человека таким, каков он есть на самом деле, т. е. «вросшим» во время, формирующее строй души со всеми ее чувствами и помышлениями. Потому и постигла Платона неудача, что его человек подобно Минерве, явившейся из головы Юпитера, тоже рожден головой, соткан из философских идей, и только отрицательные персонажи его произведений созданы из плоти и крови.

Итак, человек меняется вместе с историей, с которой связан тысячами нитей, и «порядок» этого изменения, т. е. его последовательность, аналогичен биографии индивидуума, а в ней три такта (если не считать промежуточных фаз и нисходящей траектории движения): детство, юность и зрелость. Отсюда и три вида человеческой природы, сменяющие друг друга в историческом процессе. «Первая природа в результате сильнейшего обмана фантазий, которая тем могущественнее, чем слабее рассудок, была природой поэтической, т. е. творящей — да позволено нам будет сказать — божественной: она приписывала телам бытие Божественных одушевленных субстанций… С другой стороны, эта природа была дика и бесчеловечна, но в силу того же самого заблуждения фантазии люди до ужаса боялись ими же самими выдуманных Богов… Вторая природа была героической: Герои приписывали ей божественное происхождение… Третьей была природа человеческая, разумная, а потому умеренная, благосклонная и рассудочная; она признает в качестве законов совесть, разум и долг» (там же, 378–379).

Вот резюме философской антропологии Вико и вместе с тем первый очерк результатов «новой науки». Фазы вечной идеальной истории, открытие которых Вико считал своей основной задачей, определяются, таким образом, этапами исторического развития человека, а эти этапы в свою очередь аналогичны возрастным периодам индивидуальной биографии. Аналогия, конечно, не доказательство, и эта схема никогда не приобрела бы должного значения в истории общественной мысли, если бы Вико не удалось «нанизать» на этот стержень массу разнородного фактического материала и притом упорядочить этот материал, превратив его в стройное и согласованное (по крайней мере на первый взгляд) целое. В итоге мифологическая по своему происхождению концепция цикличности исторического процесса и параллельного развития социального макрокосма и индивидуального микрокосма поднялась на уровень теоретической гипотезы, заслуживающей серьезного обсуждения.

Марксистско-ленинские методологические принципы требуют конкретно-исторического подхода к истории науки и общественной мысли. Это требование содержит в себе множество частных методологических регулятивов, и среди них — необходимость рассматривать любую идею в контексте прогрессивного развития мысли, т. е. в контексте углубления нашего познания соответствующей области действительности. Как диалектики, мы знаем, что истина есть процесс, а не раз и навсегда полученная совокупность отдельных положений. Поэтому в истории науки истина не выявляется сразу в готовом виде, годном, так сказать, к употреблению, а тесно переплетается с заблуждением, обусловленным общим горизонтом эпохи. Значение же любой концепции прошлого определяется не столько ее буквальным содержанием и степенью сходства с современными взглядами (ибо такое сходство чаще всего констатируется за счет игнорирования ее общего смыслового контекста), сколько присутствием в ней жизнеспособных зерен, с течением времени развивающихся в научную истину.