Ведь в конце концов она добилась определенного успеха в приручении своего заносчивого оппонента. Он уже не огрызался на каждое ее замечание и стал менее раздражительным. Очевидно, сказывалось влияние на него наставниц, имевших солидный житейский опыт. И если бы ей удалось постоянно сохранять в общении с ним дистанцию, не совершать необдуманных поступков и держать эмоции в узде, то она бы наверняка выиграла пари и существенно изменила воззрения этого вольнодумца на роль и место женщины в британском обществе.

В ее распоряжении оставалось еще двенадцать дней… И ночей! Вспомнив об этом, Антония поежилась от странного, пугающего предчувствия: за столь долгий срок всякое могло случиться…

Перетаскивая вычищенные ковры назад в залы и спальни, Ремингтон попытался сохранять хладнокровие, но смутная тревога продолжала грызть его сердце. Вот уже дважды за минувшие двое суток он держал Антонию в объятиях и страстно целовал ее в губы. Притворяться, что это ординарное происшествие, ему было дьявольски трудно. Что, черт подери, с ним произошло? Отчего он так взволнован? Быть может, все дело в сладости ее податливых алых губ? Или головокружительном эффекте, который произвел на него ее шикарный упругий бюст? Либо в ее осиной талии и крутых бедрах? А вдруг эта чаровница вдохнула в него некий волшебный дух, который поселился в его чреслах и посылает оттуда настойчивые сигналы в мозг?

Эта женщина совсем еще недавно была ему ненавистна, теперь же его охватила неуемная страсть овладеть ею. Такая метаморфоза не могла не обеспокоить Ремингтона. Тем не менее внутренний голос вовремя шепнул ему, что не одного его терзало чудовищное вожделение. Ее вздохи, стоны и телодвижения во время поцелуев свидетельствовали о том, что и она охвачена пламенем сладострастия. От этой отрезвляющей мысли на душе у графа тотчас же стало гораздо спокойнее. Он с облегчением вздохнул и самодовольно подумал, что весьма преуспел в деле совращения поборницы матримониальных традиций.

А приводя себя в порядок перед ужином, Ремингтон решил, что впредь не позволит себе унизительных для мужчины сомнений и опасений. При первой же подходящей оказии ему следует овладеть Антонией Пакстон и продемонстрировать ей, что такое подлинный любовный пыл. Она должна умолять его любить ее сильнее, со слезами просить не прекращать их амурный порыв, стонать и рыдать от охватившего ее чистого восторга. Лишь тогда он обретет право считаться победителем этого пари! И посрамит строптивую дочь сатаны, дерзнувшую бросить вызов ему, благородному борцу за торжество свободной любви.

Домой он вернулся приблизительно в том же физическом состоянии, что и накануне: изможденный, едва волочащий усталые ноги и чувствующий боль в каждой клеточке своего тела. Едва лишь взглянув на своего господина, Филиппе и Манли влили в него добрую порцию бренди и потащили в ванную.

Выйдя оттуда, Ремингтон обнаружил в своей шикарной спальне, декорированной в стиле эпохи Людовика Четырнадцатого, дядюшку Паддингтона – старик сидел на софе и, покуривая вересковую трубку, читал газету «Гафлингерс».

– Что с тобой происходит, мой мальчик? – вынув изо рта трубку, спросил он у племянника. – Ты носишь дамский корсет, заключаешь пари с женщиной, исполняешь женскую работу в ее доме. И чем вся эта затея для тебя закончится? Ты хочешь стать всеобщим посмешищем, дружок? Потрудись объяснить свое экстравагантное поведение!

– Но это обыкновенный спор, дядюшка! Азартная игра! – пожав плечами, возразил Ремингтон и промокнул влажный лоб полотенцем, переброшенным через плечо. – Стоит ли вам из-за этого нервничать? Пустячное дело!

– Пустячное дело? – Паддингтон отшвырнул газету и погрозил племяннику пальцем. – Нет, дружок, это удар по твоей репутации! Я не вмешивался в твои политические дела, терпел до поры все эти твои странные заигрывания с феминистками и защитниками эмансипации. Но сейчас я не могу больше молчать. И как брат твоего отца, я просто обязан вмешаться в твою затею и принять строгие меры. – Побагровевший от возмущения старик вскочил с кресла и взволнованно заходил по комнате, продолжая свой гневный монолог: – Вынужден обратить твое внимание, дружок, на то, что ты должен свято блюсти честь нашей фамилии.

Пора покончить со своими дурацкими увлечениями и остепениться! Жениться и обзавестись детьми! Ты обязан продолжить наш род, воспитать достойного наследника! Ничто так благотворно не воздействует на рассудок мужчины, как рождение у него законного сына.

– Да, от радости некоторые просто сходят с ума, – пробормотал граф, вытирая лоб полотенцем.

– Что ты там бормочешь? – настороженно вскинув брови, спросил Паддингтон.

– Я говорю, что очень скоро возьмусь наконец за ум и остепенюсь, дядюшка, – отчетливо и громко ответил ему племянник.

– Чем скорее это произойдет, тем лучше, – удовлетворенно промолвил старик и стал раскуривать потухшую трубку. – Иначе всех достойных женщин расхватают другие, а ты останешься одиноким. Говорю тебе это по собственному горькому опыту, дружок. В молодости я ведь тоже был франтом и ловеласом. Но пока я валял дурака, моя возлюбленная взяла да и вышла за другого. А уж какая она была красавица и умница! От досады я готов был рвать на себе волосы!

Он горестно покачал головой и приуныл. Ремингтону стало жалко несчастного дядюшку и чуточку стыдно за свое легкомысленное поведение. Паддингтон вздохнул и с грустной улыбкой добавил:

– Я всегда любил детей и страдал оттого, что не обзавелся собственными отпрысками, такими же сорванцами, как ты, дружок. Ты был очень шустрым и сообразительным ребенком, любил скакать на мне верхом. И даже испортил несколько моих любимых шейных платков, шалунишка! Но я на тебя не сердился. Мне нравилось укладывать тебя в постель, наблюдать, как ты засыпаешь, помолившись на сон грядущий…

От этих воспоминаний к горлу Ремингтона подкатил ком, он едва не заскрежетал зубами. Дядя Паддингтон заботился о нем больше, чем его родной папаша, эгоист и сибарит, имевший множество любовниц. Перед мысленным взором графа возникли некоторые пикантные сценки, свидетелями которых он невольно стал в раннем детстве. Однако Паддингтон прервал его размышления, решительно заявив:

– Короче говоря, дружок, я хочу увидеть своих внучатых племянников. А без участия женщины дети не появляются. Поэтому, мой милый, нам срочно нужно найти тебе жену.

Ремингтон издал сдавленный стон.

На другое утро о пари графа Ландона и леди Антонии Пакстон сообщили девять газет, включая «Таймс». Добрых две трети лондонцев обсуждали детали этого спора, красочно описанные в репортажах. Особенно поразили читателей подробности сцены выбивания Ремингтоном ковра на заднем дворе особняка на Пиккадилли, куда тайком проник через проулок один ловкий журналист. Не менее любопытны были и зарисовки, сделанные борзописцем из другой бульварной газетенки, наблюдавшим происходящее в доме леди Антонии с забора.

Приключения лорда Карра взахлеб обсуждали как члены парламента, так и простые лавочники Лондона, его похождения вскоре стали городской притчей во языцех и быстро обрастали домыслами. Поговаривали, что слухи о сумасбродстве Ремингтона дошли даже до самой королевы и распространились по двору ее величества.

Один заслуживающий доверия источник утверждал, что стареющая Виктория узнала об этой скандальной истории от своих дочерей и потребовала, чтобы они прочитали ей статью в «Таймс» целиком. Выслушав ее до конца, королева покраснела и впала в оторопь, а выйдя из оцепенения, промолвила, расправляя складки черного шелкового платья:

– Опять этот одиозный граф Ландон выкинул очередной номер! Этот повеса попирает все нормы приличия и морали. Вот чем иной раз оборачивается чрезмерная ученость! Нет, определенно не в меру интенсивная умственная работа никого до добра не доводит. Особенно пагубна она для холостых мужчин! Начитавшись трудов разных вольнодумцев, они становятся, как это ни печально, аморальными эгоистами и даже извращенцами.

Королева порывисто встала со стула и принялась взволнованно расхаживать по гостиной.