Ренуар ценил то, что окружающие старались не подчёркивать его беспомощность и всячески проявляли дружеское участие. В мае он получил книгу, опубликованную редакцией «Кайе д’ожурдюи», посвящённую его творчеству. Ренуар написал Альберу Андре, автору вступительной статьи: «Читая Ваше предисловие, я вижу только одно: оно написано с любовью ко мне. Не каждый мог бы сказать так же. Вы видите меня сквозь розовую и позолоченную дымку, но видите именно так. Я не из тех, кто стал бы жаловаться, что невеста слишком хороша собой». Возможно, фраза «не каждый мог бы сказать так же» намекала на то, что книга, которую готовил Воллар, не будет того же уровня. Ренуар не запретил Воллару писать о нём, но выдвинул, по крайней мере, одно требование: «Пишите всё что хотите, Воллар, но, прошу Вас, ни одного слова о моей живописи. Я даже сам затрудняюсь её объяснить». По словам Жана Ренуара, отец прочитал книги, написанные Волларом, и заявил: «В этих книгах превосходно описана незаурядная личность, некий Воллар». По словам самого Воллара, когда Ренуар прочёл рукопись книги, посвящённой ему, он заявил: «Ну, что же! Вы можете похвастаться, что Вы меня “поимели”. Я видел, как Вы старательно записывали на клочках бумаги то, что я говорил. Вы считаете, что это может кого-то заинтересовать? К счастью, Вы не заставили меня говорить слишком много глупостей».

В мае в Эссуа Ренуар, казалось, чувствовал себя настолько хорошо, насколько позволяло его состояние. Его сыновья смогли, наконец, приехать к нему, и дом снова оживился. На несколько дней заглянул также Жорж Ривьер. Он обратил внимание на то, что хотя Ренуар и писал каждый день, но сеансы регулярно прерывались для отдыха. Художник прекрасно осознавал, насколько он ослаб. В августе Ренуар приехал примерно на десять дней в Париж. Там его снова навестил Жорж Ривьер. Ренуар сообщил ему, что в сентябре будет в Эссуа, куда отправится вместе с директором Департамента изящных искусств Полем Леоном. Леон предложил Ренуару организовать выставку, где будут представлены его основные, принципиальные работы по его собственному выбору. Этот проект понравился Ренуару. Но несколько дней спустя он написал Ривьеру, что решил отказаться от этой выставки. Подобная манифестация «могла бы рассматриваться как желание стать звездой, что всегда вызывало у Ренуара отвращение». И напротив, он принял приглашение посетить Лувр, который будет «открыт только для него одного».

На следующий день после окончания войны в пустой Лувр были возвращены коллекции, которые в период боевых действий были убраны в безопасные места. Ренуара переносили из одного зала в другой в кресле-носилках. Порой некоторые картины малого формата снимали, чтобы Ренуар мог лучше их рассмотреть, как, например, «Интерьер собора в Шартре»Коро или «Комната господина де Морнэ»Делакруа. Он шептал: «Какое чудо! Ни одно большое полотно не сравнится с этими двумя маленькими картинами». Тем не менее большой холст Веронезе «Брак в Кане»привёл его в восторг. Он вспоминал об этом несколько недель спустя, восклицая в присутствии Альбера Андре: «Я видел “Брак в Кане”во всю стену!» А Ривьеру он заявил: «Эх! Если бы я явился в Лувр в инвалидном кресле лет тридцать назад, меня бы живо выставили за дверь! Видишь ли, нужно жить долго, чтобы дождаться такой перемены. Мне повезло». Ему также повезло увидеть на стене в зале ла Казе 130 «Портрет мадам Шарпантье»,написанный им в 1876-1877 годах. Эта картина была подарена Обществом друзей Люксембургского музея. Сам Ренуар позже признался искусствоведу Эли Фору, что этот портрет «неплохой, но немного пустоват». Несмотря на это, он был в Лувре… Возможно, Ренуар подумал тогда, что когда-нибудь к этому портрету присоединятся его «Купальщицы», над которыми он работал в это время…

Вернувшись в Колетты, Ренуар не замедлил снова выказать свои творческие намерения. В ноябре он завершил совместную работу со скульптором Луи Морелем и пригласил к себе Марселя Жимона. У него родились новые проекты… Этот молодой человек, проводивший зиму в Вансе, начал лепить его бюст. Он должен был также помочь Ренуару создать фонтан, о котором тот мечтал. К несчастью, Ренуар простыл, когда несколько дней назад писал в саду пейзаж, и его начало знобить. Пригласили доктора Пра и доктора Дютила. Оба поставили один и тот же диагноз — воспаление лёгких. Ренуар не питал никаких иллюзий: «Я пропал». На следующий день, 1 декабря, он стал позировать Марселю Жимону, а сам продолжил писать натюрморт с двумя яблоками, начатый накануне. 2 декабря он попросил принести ему ящик с красками и кисти. Он решил написать анемоны, которые только что сорвала Ненетт, одна из служанок. В течение нескольких часов он работал над этим натюрмортом и настолько увлекся, что забыл про болезнь. Когда Большая Луиза наклонилась к нему, чтобы вынуть кисть из его руки, она расслышала, как он пробормотал: «Мне кажется, что я начинаю что-то понимать…» Стоявшей рядом с ней сиделке показалось, что он сказал: «Сегодня я что-то постиг…» Это не столь уж важно. Ренуар всегда приходил в восторг, когда ощущал, что добился прогресса.

Затем он задремал и вдруг стал хрипеть. Сиделка срочно вызвала доктора Пра. Он немедленно прибыл из Ниццы. Его сопровождал доктор Дютил. Ренуар приоткрыл глаза и прошептал: «Дайте мне палитру… Эти два бекаса…» Перед этим доктор Дютил рассказывал о том, что убил на охоте двух бекасов. У Ренуара начался бред: «Эти два бекаса… Поверните налево голову этого бекаса… Дайте мне палитру… Я не могу писать его клюв… Скорее, дайте краски… Поменяйте местами этих бекасов…» Когда срочно прибыл из Ниццы Жан Ренуар, доктор Пра не мог сказать ему ничего обнадёживающего. Ренуар с трудом дышал. Это конец.

В два часа утра в среду 3 декабря 1919 года сердце Ренуара остановилось. Он угас.

В церкви Кань-сюр-Мер, где аббат Бон произносил надгробную речь, а затем на кладбище Жан Ренуар, без сомнения, был не единственным, для кого звучал голос отца, произнёсшего как-то в конце беседы, как бы подводя итог: «Впрочем, что я такого сделал? Ведь я умел делать только одно — писать картины!» Гроб с телом Ренуара опустили рядом с гробом жены во временную могилу, а позже, выполняя предсмертную волю Алины, их похоронили рядом в Эссуа.

Теперь только творения Ренуара напоминают о нём… Из века в век сами художники решают, какие из созданных ими произведений являются знаковыми и позволяют судить об их месте в истории искусства. Историки искусства ненамного лучше его критиков… Сам Ренуар определил свои корни: «Я — продолжатель искусства XVIII века. Я скромно считаю себя не только последователем таких художников, как Ватто, Фрагонар и Юбер Робер. 131Я — один из них». Впрочем, он тут же лукаво добавил: «С другой стороны, при Людовике XV я должен был бы писать сюжеты. А я считаю, что наиболее важным достижением нашего течения является то, что мы освободили живопись от сюжетов». Чтобы попасть в Салон, его обнажённые должны были быть богинями или нимфами… И он их писал из года в год снова и снова. И подвижничество Ренуара не отличалось от подвижничества резчиков по камню, украшавших соборы, о которых он говорил: «Всю свою жизнь они работали над одним и тем же мотивом: Мадонна с младенцем, апостолы, четыре евангелиста. И меня не удивило бы, если бы некоторые из них ограничивались только каким-нибудь одним мотивом. Какая свобода! Не нужно больше заботиться о передаче сюжета истории, так как он уже рассказан сотни раз. Именно это важно: избавиться от сюжета, избежать повествовательности, а для этого надо выбирать что-то, что знает каждый; ещё лучше, когда вообще нет никакой истории!»

Ренуар ушёл из жизни, добившись признания в мире. И тем не менее после его смерти началось время недоразумений. В 1923 году директор Национальных музеев Франции заявил, что не может принять дар сыновей Ренуара — его картину «Большие купальщицы», отличающуюся, по его мнению, слишком яркими, кричащими красками. Жан Ренуар попытался объяснить ему: «…отец рассматривал её как вершину своего творчества. Он считал, что в этой картине он подвёл итог своим поискам в течение всей жизни, что это полотно является хорошим трамплином для поисков в будущем». Но и эти доводы сына ничего не изменили. Возмущённый Пьер Ренуар заявил, что собирается аннулировать дарение и продать картину, за которую коллекционер и искусствовед Барнс предложил 800 тысяч долларов! Но, по мнению директора Музеев Франции и членов комиссии, эта картина не относится к лучшему периоду творчества художника. Сам Ренуар не питал иллюзий насчёт членов этой комиссии. Однажды он откровенно признался сыну, что думает о них: «В тот день, когда они снимут свои фальшивые воротнички и станут обсуждать засучив рукава, они продемонстрируют всю свою беспомощность». Он мог бы сказать «некомпетентность». Засучив или спустя рукава обсуждали они эту картину в 1923 году, это не меняет дела. Как такое полотно могло претендовать на то, чтобы стать «хорошим трамплином для поисков в будущем?». Напротив, у них было определённое отношение к творчеству Сезанна и Моне. Если бы не Сезанн, не было бы кубизма, без Моне — абстракции. А без Ренуара?.. Конформизм не позволял им допустить, чтобы художник, не отказавшийся ни от изображения фигур, ни от одной из своих излюбленных тем, обнажённой натуры, мог занять какое-то место в истории модернизма.