Состояние здоровья сыновей не было единственной заботой Ренуара. Его собственное положение было далеко не блестящим. В середине декабря 1915 года он признался Дюран-Рюэлю: «Уже более шести недель у меня был то насморк, то бронхит, а теперь — воспаление лёгких. Когда же всё это закончится? Я не страдаю, но вынужденное бездействие очень неприятно». Это тем более печально, что только страсть к живописи была способна отвлечь его от мучительных болей и тревоги, сдерживать их, не позволять им становиться невыносимыми. Как только он начинал писать, он начинал улыбаться, какими бы сильными ни были мучившие его боли. Писать — значит жить. Или жить, чтобы писать. Это одно и то же. И очень важно работать как можно больше ещё и потому, что, как ему кажется, он, наконец, овладел «секретом живописи»: «Ах, как жаль, что каждый шаг вперёд, который, думаешь, ты сделал, это в то же время и шаг к могиле!.. Пожить бы ещё немного, чтобы создать шедевр…» Ему так необходимо, чтобы ничто не отвлекало его от занятий живописью… В начале 1916 года он написал Альберу Андре: «Со дня смерти жены у меня не было ни минуты покоя: два нотариуса, адвокат, инвентаризация, большая сумма, которую нужно заплатить за картины, которые мне остались, и остальное. В конце концов, не стоит слишком жаловаться. Я всё ещё почти “на ногах” (как принято говорить)».
Странно, но Ренуар, уверенный в том, что ему не придётся больше путешествовать, посещать музеи, пытается себя убедить, что и то и другое — совершенно бесполезные занятия. В беседах с гостями он начинает высказывать сомнение в том, что было для него, на самом деле, очень важным опытом. По поводу путешествий он заявляет: «В сущности, я могу понять желание путешествовать только у чиновников, не отрывающих зада от стула одиннадцать месяцев в году». Или, например, о музеях: «Музеи — это пустяки; там только теряешь время; из вторых рук ничего путного не узнаешь». Чтобы как-то обосновать свои противоречивые высказывания, он добавляет: «Принято считать, что мои путешествия способствовали моей эволюции как живописца; тем хуже для меня, если это правда!.. Я только очень быстро осматривал картины, а на природу смотрел намного более внимательно!»
Работы Ренуара уже представлены в английских музеях. Кроме того, он ожидает визит комиссии по закупкам картин из музея Копенгагена, а также комиссии из голландского музея… Ему сообщили, что Дега уже практически ничего не видит и плохо слышит, что в мае 1916 года он с трудом узнал пришедшего к нему Жозефа Дюран-Рюэля. Это убедило Ренуара в том, что ему нечего жаловаться…
В конце июня, впервые без Алины, он решил вернуться в Эссуа, куда позвал и скульптора Гвино. Ренуар задумал создать бюст на основе своих этюдов с сидящей женщиной… Возможно, они сыграют несколько партий в домино… В начале августа он пригласил в Эссуа Жозефа Дюран-Рюэля, при этом попросил привезти ему рулон холста, что обнадёжило торговца картинами. Тот должен был доехать на поезде из Парижа до Труа, там сделать пересадку на линию Шатийон, в Полисо пересесть на поезд до Эссуа. Оставалось только надеяться, что поезда будут следовать по расписанию, так как приоритетом пользовались военные эшелоны, из-за чего обычные составы шли с опозданием. В середине августа Жозеф Дюран-Рюэль приехал в Эссуа. Он заметил, что Ренуара во время работы донимали мухи… Когда Ренуар недовольно ворчал: «Они чуют покойника!» — никто не решался произнести ни слова. А Жозеф предложил прислать вентилятор, который должен был избавить художника от назойливых насекомых.
В середине сентября Ренуар снова уехал в Кань, не заезжая в Париж. Дюран-Рюэли хотели бы выставить в январе 1917 года 20 полотен Ренуара в галерее Нью-Йорка. Рынок произведений искусства в Соединённых Штатах пока не пострадал от ограничений, вызванных войной, но доставка картин в Нью-Йорк усложнилась, так как немецкие подводные лодки атаковали караваны судов. Но в чём Дюран-Рюэли были уверены, так это в предстоящем визите доктора Барнса, коллекционера из Филадельфии. Доктор Барнс впервые купил работы Ренуара в 1912 году, они настолько ему понравились, что он был готов покупать их ещё и ещё… В январе 1915 года в письме Дюран-Рюэлям сообщил, что в его коллекции, которую он собирается в будущем подарить городу Филадельфии, насчитывается уже 50 полотен Ренуара.
Вернувшись в Колетты, Ренуар снова начал писать. Это вызвало восхищение его старого друга Моне: «Что касается Ренуара, то он по-прежнему приводит в величайшее изумление. Говорят, что он очень болен, и вдруг видишь, как он работает, проявляя стойкость и мужество. Он вызывает восхищение». Однако спустя примерно месяц состояние Ренуара ухудшилось, и он был вынужден оставаться в комнате. 29 ноября 1916 года он сообщает Дюран-Рюэлю: «Я — совершенная развалина. У меня такое количество проблем, что это делает жизнь невыносимой: отсутствие аппетита, больные почки, другие нарушения, от которых я никак не могу освободиться. Вот уже пять недель, как я не покидаю своей комнаты, и это совсем не весело».
Каким бы вниманием и трогательной заботой ни окружали Ренуара в Колеттах, этого было недостаточно. В январе 1917 года к нему приехали Альбер и Маргерит Андре. Их «приятная компания» была существенной поддержкой и утешением художника, особенно потому, что его здоровье не улучшалось. Ренуар был измотан как своим состоянием, так и бесконечными просителями, обращавшимися к нему. 28 апреля 1917 года он написал Дюран-Рюэлю: «Я немного одурел от беспрестанных просьб, которыми мне досаждают, и я не знаю, как со всем этим разобраться, так как я бесконечно устал. И мне придётся, вопреки собственному желанию, умереть через какое-то время». Поразительна щедрость Ренуара по отношению ко всем жертвам войны. В марте он подарил одну из картин, названную Дюран-Рюэлем «великолепной», Братству художников, в мае такие же прекрасные холсты подарил Синдикату прессы, а также Обществу инвалидов, ослепших во время войны. На благотворительной выставке французского искусства XIX века в пользу Генеральной ассоциации жертв войны, представленной в июне и июле в галерее Розенберга, было 16 полотен Ренуара…
В мае Ренуар отклоняет приглашение братьев Дюран-Рюэлей приехать в их поместье в Балане, где они развернули такое строительство, что их отец Поль не узнал эти места. Свой отказ он объяснил трудностью достать бензин для автомобиля. Ренуара возмутило также вмешательство мисс Кэссет, недавно посещавшей его, в дело, которое её совершенно не касалось. Она советовала Дюран-Рюэлям убедить Ренуара приехать, написав заранее в отели, где он будет останавливаться по дороге, чтобы они подготовили «всё необходимое». Настойчивость Дюран-Рюэлей была ему особенно неприятна ещё и потому, что они должны были бы с полуслова понять его фразу: «Я чувствую себя неплохо, но стал стареть намного быстрее обычного».
Если он покидает Кань, то только для того, чтобы снова приехать в Эссуа. Это было недалеко от Шампани, где служил Жан, который должен был вскоре получить отпуск. В Эссуа Ренуар начал писать несколько пейзажей. Там его посетил Жорж Дюран-Рюэль. Он рассказал Ренуару, что его брат Жозеф вернулся из Соединённых Штатов в начале июля на трансатлантическом пароходе, перекрашенном в серый цвет, как военный корабль, и снабжённом пушками и пулемётами. В течение двух последних ночей пассажирам было запрещено ложиться спать и раздеваться, чтобы они были готовы, в случае атаки подводной лодки, пересесть в шлюпки. Тысяча человек, включая экипаж, должна была там разместиться вместе с 450 солдатами и офицерами. Ренуар, зная, что эти солдаты, высадившись на берег, перейдут в окопы, пробурчал снова: «Какая дурацкая война; вместо того чтобы заставлять погибать в этих дырах такое количество молодых людей, следовало бы отправить туда стариков, калек; это нас нужно было бы послать туда». Вероятно, во время этих вечерних бесед Ренуар дал Жоржу прочесть письмо, подписанное группой английских художников и коллекционеров. Вдохновила их на это послание картина Ренуара «Зонтики», выставленная в Национальной галерее в Лондоне: «Как только Ваша картина появилась среди шедевров старых мастеров, мы с радостью осознали, что один из наших современников занял достойное место среди выдающихся мастеров европейской традиции». Однако, по мнению Ренуара, такое письмо было менее важно, чем присвоение звания лейтенанта его сыну Жану, служившему пилотом в эскадрилье уже в течение нескольких месяцев… Но он очень опасался, что повышение в звании побудит Жана идти на бесполезный риск.
