Прошла распродажа с торгов коллекций Дориа и Шоке. Результаты продажи картин Ренуара из этих коллекций успокоили художника. Одно из полотен 1877 года, которое назвали «Размышление», было продано за 22 100 франков в ходе первого аукциона. А 1 июля состоялась распродажа коллекции Виктора Шоке. Жюли Мане отметила в дневнике: «Цены на работы Ренуара растут, одна из картин “Ла Гренуйер”была продана за 20 тысяч франков». Такие высокие цены после стольких лет неудач тем не менее оставляют Ренуара равнодушным. Это происходит по двум причинам. Во-первых, он теперь совершенно игнорирует критику: «Я не знаю, плохо или хорошо то, что я делаю. Что я знаю определённо — это то, что я всегда писал как хотел». Второй причиной было его глубокое отвращение к тому, что живопись превратили в предмет купли-продажи, как будто художники пишут только для того, чтобы продать свои произведения, а не в силу присущей им потребности творить. Жорж Ривьер свидетельствует: «Если Ренуар продавал картину, это позволяло ему нанять натурщиков, чтобы написать новые картины, что приносило ему удовлетворение. Когда он добился успеха, его отношение к делу не изменилось».
В начале лета 1899 года Ренуар покидает Париж. Ему 58 лет. Он решил пожить в Лувесьенне. Там он принимает друзей. К нему приехала Жюли Мане. Он пишет её портрет, беседует с ней о живописи, подтверждает ей, что «живописи обучаются скорее, внимательно рассматривая картины, нежели когда рассматривают природу…». Он работает над автопортретом. Жюли Мане отметила в дневнике: «Он заканчивает автопортрет, очень удачный. Сначала он изобразил себя довольно суровым, с большим количеством морщин. Мы потребовали, чтобы он убрал часть морщин, и теперь он больше похож на себя. “Мне кажется, что глаза похожи на глаза теленка”, — заявил он». Возможно, он таким изобразил себя потому, что состояние его здоровья не улучшалось? 4 августа Жюли Мане сделала запись: «Здоровье месье Ренуара меняется каждый день, порой он выглядит хорошо, затем его ноги и руки опухают. Эта болезнь чрезвычайно раздражает его, и он, такой нервный, переносит её с огромным терпением. Он весел, очень добр со всеми, а говорит он настолько интересно! Какой интеллигентный человек!»
Ренуару рекомендовали лечение водами в Италии, но он отказался от этой идеи и, наконец, решил поехать в Экс-ле-Бен в середине августа 1899 года. Он отправляется туда только затем, чтобы его прекратили упрекать в том, что он не следует советам, которые ему дают. Так как Алина предпочла остаться в Эссуа, он решил взять с собой Габриель: «Если лечение мне слишком надоест, я заставлю Габриель принимать процедуры». Остаётся добавить, что ему было невыносимо чувствовать себя ущербным, когда по утрам не хватало сил повернуть ручку двери, когда он был вынужден пользоваться инвалидной коляской, чтобы «прибыть на обед к Дюран-Рюэлю с месье Дега».
После трёх недель лечения в Экс-ле-Бен, где Ренуар очень скучал, он поехал в Грасс и остановился в отеле «Мираур». Оттуда он написал Дюран-Рюэлю и попросил его отправить одну из картин в Лимож. Это был портрет сына, Жана Ренуара. Городские власти Лиможа, родины Ренуара, обратились к нему с просьбой подарить городу одну из своих работ. Этот знак внимания, возможно, несколько облегчил его печаль, вызванную новой ссорой с Дега. Ренуар продал Дюран-Рюэлю одну из пастелей Дега, которую тот подарил ему несколько лет назад. Узнав об этом, возмущённый Дега написал Ренуару резкое письмо. Жюли Мане, знавшая, что они уже неоднократно ссорились, отметила, что эта ссора была как никогда «очень серьёзной». Оставалось надеяться, что предстоящая выставка «Сто лет французского искусства» в рамках Всемирной выставки в Париже в 1900 году сможет как-то примирить их…
В начале 1900 года к Ренуару на юге присоединилась Алина, и они сняли виллу «Рейно» недалеко от Маганьоска. В то время Ренуар ещё не знал, что Моне принял твёрдое решение не участвовать в этой выставке, о чём он уведомил её организаторов и подтвердил своё решение Дюран-Рюэлю. Писсарро, как и Моне, тоже не поддержал этот проект. Ренуар оказался менее непреклонным. 4 января он написал Дюран-Рюэлю: «У меня нет определённой линии поведения в отношении предстоящей выставки. Я знаю, что собираются организовать выставку “Сто лет французского искусства”. Адриен Маркс говорил с Галлимаром, назначенным членом комиссии вышеупомянутой выставки. Они собираются поместить на выставку мои картины, но так как меня не будет в Париже, я именно Вам доверяю представлять мои интересы, хотя мне совершенно непонятно, в чём они состоят. Мне кажется, что лучше всего было бы устроить выставку у Вас, но сейчас я ни на что не могу решиться. В сущности, я не знаю, чему отдать предпочтение. Ведь картин так много! Я Вас очень прошу, где бы выставка ни была, у Вас или в другом месте, сходите посмотреть портрет мадам Шарпантье с детьми и узнайте, не согласится ли она одолжить его на выставку. Но, пожалуйста, не настаивайте, если заметите, что это её раздражает. Чего я в первую очередь хотел бы от Вас, так это чтобы Вы сообщили мне Ваше мнение о качестве вещи. Я сам не знаю, хороша она или плоха. Там есть также “Женщина с чашкой кофе”.Короче, мы поговорим об этом позже, а сейчас я Вас только прошу внести ясность в этот вопрос. Как Вы скажете, так я и поступлю». Похоже, что ни колебания Ренуара, ни гнев Моне и Писсарро больше не имели никакого значения. Ренуар больше не сомневался. 23 февраля он отправил Дюран-Рюэлю письмо, смирившись с ситуацией: «Чего Вы хотите, следует покориться. Я понял, что это “обязательная выставка”. Если бы официальные лица объяснили это сразу, у Вас было бы меньше хлопот, а мы выглядели бы не столь нелепо. Вот и всё. Обидно, но придётся это принять. Я не вижу другого выхода. Теперь, независимо от того, выставляемся мы или нет, мы выглядим смешно. О нас будут злословить по тому или иному поводу Моё предварительное мнение было — выставляться без шума, без сплетен. Несколько картин среди огромного количества других прошли бы незамеченными. Теперь же будут насмехаться. Ну, что ж, я не вижу других возможностей. Придётся выставляться, чтобы не вызвать гнева “высоких инстанций”».
А между тем картины Ренуара, как и его друзей, продолжали экспонироваться в различных галереях… В феврале 68 его работ были представлены в галерее Бернхейм-Жён. А в апреле ещё 21 его картина была представлена галереей Дюран-Рюэля в Нью-Йорке на выставке, названной «Живопись Клода Моне и Пьера Огюста Ренуара».
Четырнадцатого апреля 1900 года Всемирную выставку открывал президент Французской Республики под звуки «Торжественного марша» Жюля Массне. Выставка «Сто лет французского искусства», где были представлены и работы импрессионистов, была организована в Гран Пале. 114Ренуар не сожалел об этом. 11 его работ были повешены в зале 17 на первом этаже Гран Пале вместе с работами Писсарро, Сислея, Берты Моризо, Дега и Моне. Не стало ли это официальным признанием импрессионизма? Трудно сказать… Во время торжественной церемонии открытия экспозиции, когда официальные лица направились к их работам, Леон Жером якобы воскликнул, раскинув руки: «Остановитесь, господин президент, здесь позор Франции!» Если постоянный секретарь Академии изящных искусств мог обратиться с такой фразой к главе государства (что, впрочем, не подтверждается ни одним документом), это доказывает, что для импрессионистов, получивших своё прозвище четверть века назад, борьба была далека от завершения…
А в настоящий момент единственным приоритетом Ренуара была борьба с ревматизмом. Он смирился с тем, что ему предстоит новый курс лечения в Экс-ле-Бен, и остановился в отеле «Даверни» в небольшом городке Сен-Лоран-ле-Бен по соседству с Экс-ле-Бен. Перед этим он провёл с Алиной несколько дней в отеле «Крильон» в Авиньоне.
По возвращении в Париж Ренуар узнал, что правительство решило возвести его в кавалеры ордена Почётного легиона, и на сей раз он не стал отказываться от него. Но его волновала реакция друзей, в первую очередь Клода Моне, принципиального противника любых официальных наград. И он пишет Моне: «Мой дорогой друг, я согласился принять награду. Поверь, что я пишу тебе не для того, чтобы ты сказал мне, прав ли я или совершаю ошибку. Я боюсь, как бы этот кусочек орденской ленты не стал поперёк нашей давней дружбы. Ты можешь говорить мне любые дерзости, самые неприятные слова, мне всё равно. Но, без шуток, сделал ли я глупость или нет, я очень дорожу твоей дружбой. Что до реакции остальных — мне наплевать. Твой Ренуар». Моне был огорчён поступком друга и поделился своим разочарованием с Жеффруа: «Вы, несомненно, в курсе награждения Ренуара. Я крайне огорчен, и Ренуар это чувствует, так как написал мне, бедняга, как бы извиняясь за свой поступок. В самом деле, очень грустно, когда человек его таланта после стольких лет борьбы и такого мужественного завершения этой борьбы, несмотря на козни официальных лиц, соглашается принять награду в возрасте шестидесяти лет! Какое огорчение! А ведь было бы так шикарно остаться без всякой официальной награды. Хотя, кто знает, возможно, я единственный сохраню такое положение, если только не впаду в маразм». В тот же день, когда Моне писал это Жеффруа, Ренуар счёл необходимым снова обратиться к старому другу: «Сегодня (а, может, быть, и раньше) я понял, что написал тебе дурацкое письмо. Я страдал, был раздражён, измучен. В такие минуты никогда нельзя писать письма. Я спрашиваю себя, что тебе до того, награждён я орденом или нет. Что касается тебя, то у тебя изумительная линия поведения. А я никогда не мог добиться того, чтобы знать накануне, что я буду делать на следующий день. Ты должен знать меня лучше, чем я, раз я знаю тебя лучше, чем ты сам, по всей видимости… Не будем больше говорить об этом, и да здравствует любовь».
