Ренуар тогда ещё не знал, что неожиданно в конце февраля заболела Берта Моризо. Грипп осложнился воспалением лёгких. Берта, предчувствуя фатальный исход, написала дочери прощальное письмо и завещание. Письмо начиналось строками: «Моя маленькая Жюли, я тебя люблю, умирая; я буду продолжать любить тебя, умерев; я тебя умоляю, не плачь». А затем мать даёт ей советы и распоряжения: «Скажешь господину Дега, что, если он создаст музей, пусть выберет одну картину Мане. Одну картину — на память Моне, одну — Ренуару и мой рисунок — Бартоломе». 98В субботу 2 марта в 10 часов 30 минут Берта Моризо скончалась. Несколько лет спустя Жюли Мане, основываясь на рассказе Жана Ренуара, записала в дневнике: «Его отец начал писать пейзаж рядом с Сезанном, когда пришло известие о смерти мамы. Он тут же закрыл коробку с красками и помчался на поезд. Я никогда не забуду, как он появился в моей комнате на улице Вебер и крепко прижал меня к себе; я до сих пор вижу его белый галстук-лавальер 99с маленькими красными точками». Ренуар поделился с сыном: когда он, даже не заскочив в Жа де Буффан, оказался на вокзале, у него создалось «впечатление, что он совершенно один в пустыне».
Пятого марта состоялись похороны Берты Моризо, на которых присутствовали все импрессионисты, за исключением Сезанна, оставшегося в Эксе. Перед смертью Берта высказала пожелание, чтобы Ренуар позаботился о её дочери Жюли, которой было всего 17 лет, её племянницах Жанни и Поль Гобийяр. Поль, самая старшая из троих, взяла на себя обязанности по «дому Мане», как называли Ренуары особняк на улице Вильжюст, дом 40. «Маленькие Мане» хотели, несмотря на траур, чтобы их дом оставался открытым для гостей; в нём Ренуар мог бы, помимо других друзей, встречаться, в частности, с Малларме. Кто знает, возможно, они тоже окажутся наделёнными талантами Берты Моризо: «Рядом с ней даже Дега становился любезным». Ренуар скрупулёзно выполнял последние желания своего друга. Тогда, в марте 1895 года, он ещё не знал, что Берта Моризо говорила о нём Амбруазу Воллару. А в данный момент он окружал заботой «маленьких Мане», чтобы, несмотря на траур, они почувствовали ласку, которая облегчила бы их боль. Он отправил девочек с Алиной в Эссуа. По желанию Берты Моризо Ренуар и Дега были назначены членами семейного совета для ведения дел Жюли Мане, а Малларме стал её опекуном. Таким образом, эти обязательства добавились к тем, которые Ренуар должен был выполнить по завещанию Кайботта.
Вскоре Ренуару пришлось смириться с тем, что не удастся передать государству коллекцию Кайботта целиком. Ружон настоял на том, что будет отобрана только часть из шестидесяти семи картин, завещанных Кайботтом. С этой целью стали приглашать каждого художника, что вызвало сильное раздражение многих из них. Так, Писсарро, приглашённый высказать своё мнение по поводу шести своих картин, отобранных администрацией, вспоминал: «Какое сборище ослов! Я ответил, что смогу это сделать, когда приеду в Париж и увижу эту коллекцию, которую не видел уже около пятнадцати лет». Неделя шла за неделей, художники, один за другим приглашаемые «сборищем ослов», были вынуждены давать своё согласие. В результате было отклонено 29 картин. Среди тридцати восьми работ, принятых государством, были две картины Мане, две — Сезанна, семь — Дега, столько же — Писсарро, шесть — Сислея и шесть работ Ренуара. Лучше всех был представлен Моне: было отобрано восемь его работ. Но надо было ещё дождаться, когда полотна будут в конце концов развешаны на стенах музея… Руководство музея стало доказывать, что в его помещениях недостаточно места для картин и придётся соорудить пристройку. Ренуар прекрасно сознавал, что следует не терять бдительности. До тех пор пока картины не будут размещены, официальные власти могут снова изобрести какой-либо предлог, что позволит им рассредоточить полотна по разным провинциальным музеям. И только если настанет день, когда картины будут висеть в Люксембургском музее, Ренуар будет считать, что выполнил свой долг душеприказчика.
В ходе этих продолжительных демаршей Ренуар очень сожалел о том, что не заручился поддержкой такого крупного политика, как Клемансо. 10 мая 1895 года в галерее Дюран-Рюэля открылась выставка серии картин Клода Моне с изображением Руанского собора, на которых художник стремился передать разную степень освещённости собора в различное время дня. Десять дней спустя в «Ла Жюстис» появилась статья Жоржа Клемансо «Революция соборов». В ней он даёт настоятельный совет президенту Франции Феликсу Фору: «Поскольку Вы не лишены фантазии, обязательно посмотрите эту серию соборов… не спрашивая мнения ни у кого. Возможно, Вы поймёте, а, учитывая, что Вы представляете Францию, может быть, Вам придёт идея одарить нас этими двадцатью полотнами, которые, вместе взятые, представляют собой настоящее событие в искусстве…» Наказ Клемансо остался без внимания. Писсарро констатировал с сожалением: «Во вторник 4 июня выставка будет закрыта, и двадцать “Руанских соборов”будут распроданы… Очень жаль, так как эти “Соборы”вызвали большой интерес и были высоко оценены Дега, мной, Ренуаром и другими». Эта выставка Моне стала поводом для новой волны нападок на импрессионистов. При этом использовались не только традиционные аргументы вроде того, что старые мастера не писали на пленэре. Но что было новым — так это резкая критика со стороны молодых художников. Всё это побудило Ренуара стараться быть, как никогда, импрессионистом.
В августе он с семьёй и девочками Мане уезжает в Понт-Авен. Жюли Мане подробно фиксирует в своём дневнике все события: визиты, купания или прогулки. Жюли отмечает, что Ренуар пишет «восхитительный этюд в тени деревьев, где использует всё богатство палитры, чтобы передать необычайное разнообразие красок под деревьями в этот знойный день, а в глубине — ярко сверкающее синее море». Она записывает также высказывания художника: «Живопись — это ремесло, которому следует научиться», «У меня большие амбиции, я считаю, что лучше не писать вообще, чем быть заурядным художником». Во время летнего отдыха Ренуар заставлял маленького Жана барахтаться в море, давал советы Жюли, занявшейся живописью, и объяснял ей, как поместить вертикально дома в пейзаже…
В начале октября он ненадолго приезжает в Париж, а затем отправляется в Нормандию, в Дьеп к Берарам. Пробыв там непродолжительное время, он возвращается в Париж, где вскоре встречается с Амбруазом Волларом.
Высокий тощий господин с небольшой бородкой обратился к Габриель через изгородь «Замка туманов». Одет он был неважно, пиджак выглядел поношенным, на очень смуглом лице выделялись белизной белки глаз. Он был похож на бродягу и не внушил доверия Габриель. Она приняла его за торговца коврами и ответила, что здесь в его товарах не нуждаются. В этот момент появилась Алина Ренуар, которая расслышала, что это торговец картинами: «Как? Вас не пригласили в дом? Габриель!» Она провела Воллара в столовую. «Он выглядел настолько жалким, что хозяйка предложила ему бисквиты с изюмом и чай». Сам Воллар, похоже, не вспоминал об этом… Алина отправилась предупредить Ренуара, который работал в мастерской с моделью. Воллар в ожидании рассматривал две картины с обнажёнными на стене столовой. Его внимание привлекли также «небольшой кофейный сервиз и два подсвечника из фарфора, расписанные от руки, как это делают только прилежные молодые девушки». Наконец спустился «хозяин». Он произвёл на Воллара впечатление далеко не ординарного человека: «Худощавый мужчина с пронизывающим взглядом, настолько нервный, что, казалось, не может оставаться на месте». А Воллар, по мнению Ренуара, имел «утомлённый вид карфагенского генерала». Вместе они поднялись в мастерскую под крышей. Воллар был поражён обстановкой в мастерской: «Меня восхитили порядок и чистота в ней. Палитры, кисти, тубы с краской, сплющиваемые и свёртываемые по мере того, как краска расходовалась, — всё это производило впечатление почти женской опрятности». Начался разговор. Ренуар признался Воллару, что замеченный им кофейный сервиз — единственное, что сохранилось от его прошлого ремесла, когда он расписывал фарфор. В ответ на восхищение Воллара двумя полотнами с обнажёнными на стене столовой Ренуар объяснил, что писал их со своих служанок. «Некоторые из них были замечательно сложены и позировали, словно ангелы. Но следует добавить, что я нетребователен… Меня вполне устраивает первая попавшаяся замарашка…» Ренуар демонстрирует своему гостю несколько других полотен. Этот показ также является своего рода испытанием для Воллара, в чём, разумеется, он не сомневается и мирится с этим. После того как Воллар удалился, Ренуар оценил гостя: «Люди обычно рассуждают, сравнивают, излагают всю историю живописи, прежде чем высказать своё мнение. Этот молодой человек вёл себя перед картиной как охотничья собака, почуявшая дичь». Предчувствие, что настанет день, когда он станет «дичью» этого молодого человека, не раздражало Ренуара. Только бы это не особенно огорчило Дюран-Рюэля. К тому же в ходе этого первого визита Амбруаз Воллар объявил, что в конце года собирается организовать в своей галерее на улице Лафит первую персональную выставку Сезанна.
